Так, Юрий Александрович Русаков в процессе постоянных своих занятий искусством К. Петрова-Водкина издал литературные работы художника. Алла Александровна готовила и комментировала воспоминания Михаила Васильевича Нестерова.
Пожалуй, только специалисты знают, какая это адская работа — поиски и сверки текстов, тщательнейший научный комментарий, обстоятельная вступительная статья, — и все это как бы «за кулисами издания»!
Какая это школа для профессионала высокого класса, какой фундамент для собственных исследований, какая возможность погрузиться в сокровенные глубины материала, в движение мысли художника и его современников, в реалии эпохи, какой резерв знаний. При этом вступительная статья — это почти всегда спрессованная до предела мини-монография, а комментарий — подробнейший рассказ о людях и событиях, многие из которых приходится «добывать» почти из небытия.
У обоих — талант к этой деятельности и особый вкус к ней, дар «романтической педантичности», что одна и способна помочь видеть в крохотной сноске драгоценный кристалл целостной картины судьбы художника, целостного понимания его искусства.
Лондон. Экскурсионный автобус. 1990-е
Джеймс Баттервик. 1990-е
И еще.
Не могу забыть, как старательно и самоотверженно помогал жене Юрий Александрович, заботясь о том, чтобы она первой из них стала доктором. А он — не спешил, держался «на втором плане». Даже перепечатывал на машинке ее рукописи.
Дом Русаковых вернул мне в свое время веру в преемственность культуры нашего города, в доме этом жизнь текла одухотворенно (слово «духовность», увы, опошлено ныне), хотя вовсе не надменно-аскетически. А вот обыденные жизненные проблемы, изрядно их мучившие, они не стремились преодолеть. В пору наших встреч их квартира еще оставалась коммунальной, только много, много позже их семья смогла освободиться от соседей.
Есть превосходные их книги, есть их дом. И было и есть еще в Ленинграде, теперь и в Санкт-Петербурге, это понятие — Русаковы. Очень важное понятие, надо думать, не только для меня.
Итак, Майлз пригласил меня в Лондон. Я, естественно, согласился, кому в ту пору пришло бы в голову раздумывать! Поездка была странная, возможная, наверное, лишь в то смутное время.
В ту пору новой, странной, хроменькой свободы простые вещи усложнились, сложные — упростились до идиотизма. Оставалась графа в загранпаспортах «разрешается выезд в…». Еще недавно я мечтал получить так называемую многократку — пометку, позволяющую без специального разрешения выезжать несколько раз. Но не дождался. Графой просто перестали пользоваться, и как-то сразу возникла ситуация, при которой выезд зависел только от приглашающей стороны. Визы нам давали быстро и легко — на Западе еще не успели испугаться наших бандитов и сочувствовали интеллигентам.
Но зато для того, чтобы забрать из мидовского офиса паспорт, пришлось оформлять доверенность на самого себя!
Я улетал из Москвы в очередном приступе темного одиночества, больным и задерганным. Но, как не раз уже бывало, оторвавшись от родимой земли, приободрился и повеселел. Море блестело под крылом, кораблики, похожие на дорогие старинные игрушки, застыли на синей воде, самолет низко пролетел над Лондоном, даже красные автобусы отчетливыми значками британской столицы мелькали среди сизой зимней зелени садов, купол Святого Павла, мосты над Темзой — все было видно. Потом очередь к иммиграционному офицеру (так называются чиновники, проверяющие паспорта), очередь, состоящая, совершенно по Маршаку, из «негров, китайцев и прочего сброда», к которому принадлежали и граждане агонизирующего СССР, и прочие лица из третьего мира. Всем задавали обычные на английской границе неторопливые и несколько бессмысленные вопросы, я почему-то впал в желчное раздражение советского человека, вечно ищущего мелочного самоутверждения, наврал, что по-английски не говорю вовсе, но готов побеседовать по-французски. Иммиграционная дама, пожав плечами, оставила меня в покое.
Уильям Хогарт в саду у своего дома в Чизике. Гравюра XVIII в.
Зачем был я нужен самоуверенному, богатому, искушенному и нелюбопытному галеристу, так и осталось совершенно непонятным. Меня определили в милый, старомодный «Джордж-отель (George hotel)» на Картрайт-Гарденс (Cartwright Gardens), близ Кингс-Кросс, Рассел-сквера (Russell Square), рядом с вокзалом Сент-Панкрас. Она сохранила все прелестные неудобства «доброй старой Англии»: как и двадцать с лишним лет назад в отеле «Норфолк», где я прожил девять дней советским туристом, над раковиной — отдельные краны для горячей и холодной воды, чтобы сполоснуть руки теплой водой, надо было включать душ. Зато — электрический чайник, запас чая, растворимого кофе, и это, как ни странно, отчасти избавляло по вечерам от одиночества, придавая «домашность» лондонским вечерам.
В галерее Майлза, расположенной на фешенебельной Брутон-стрит (Bruton Street) в районе Мейфэр (Mayfair), делать мне было нечего. Здесь были собраны главным образом советские академические рисунки и этюды, более всего — учебные штудии мужской обнаженной натуры и входившие тогда на Западе в моду картины «соцреалистического» толка. Майлз, в дорогом, прекрасного покроя костюме, угостил меня отменным шампанским и с четверть часа вел светскую беседу, которую я поддерживал с трудом. Мой далеко не совершенный английский был настоян на классической лексике и традиционной фонетике, Майлз говорил (это подтвердили мне потом и англичане) на чудовищном кокни с претензией на светскость, к тому же небрежно и быстро. К счастью, присутствовал его молодой ассистент, отлично говоривший по-русски, милейший Джеймс Баттервик, с которым мы вошли во вполне приятельские отношения.
Он восхитил меня тонким знанием Достоевского, которым занимался в университете и которого изучил куда лучше, чем родимого Шекспира, которого почти не читал. Чего не бывает!
В общем, за исключением двух визитов в галерею, я оказался предоставленным самому себе. О большем нельзя было и мечтать. В кармане лежал проездной билет по всему огромному Лондону, красные автобусы приветливо распахивали двери: «Кондуктор с лесенки кричит: „Конец маршрута! Бобкин-стрит!“» Что может быть лучше путешествия через весь Лондон на переднем сиденье верхнего автобусного этажа от Черинг-Кросс, через Стрэнд в старый центр!
