— Не надо… не надо… не так… не надо.
Твою мать! Ее голос мешает, он опутывает шипы острым ядом, травит их, раздражает болью.
А перед глазами спина тонкая, рельеф позвоночника под прозрачной розовой материей. Задрал подол ночнушки на спину и надавил Наде на поясницу, заставляя прогнуться. Впервые увидел ее плоть, и глаза закатились от вида розовых складок. Силой сжал член у основания. На секунду перед глазами потемнело и взгляд остекленел. Ворваться в ее дырочку по самые яйца, войти так, чтоб заорала вместе со мной, и пусть весь мир, на хер, взорвется в кровавом хаосе. Хочу ее до боли в костях.
— Пожалуууйста, Рома, пожалуйста. Не надо. Не так. Я прошу.
Твою ж! Мааать! Отшвырнул галстук, пальцами по промежности повел и за волосы ее взялся, потянул назад к себе. От возбуждения трясет всего, но шипы держат сильно, ненавистно сильно. Черное марево заволакивает разум.
Обматываю ее волосами свою ладонь, и меня простреливает короткими разрядами возбуждения и от какого-то религиозного помешательства на этих толстых шелковых прядях. Наклонился вперед, и воспаленная возбуждением головка потерлась о ее волосы. Все! Меня сорвало в дикой неконтролируемой одержимости, я просто не смог остановиться. Это была точка невозврата. Накрыл ее рот рукой, вошел в него пальцем. Она дергается, кусает сильно, до крови, а мне по хрен. Меня только сильнее подбрасывает в жажде кончить с ней снова. Облизал палец сам, смакуя привкус собственной крови, и ввел в ее подрагивающую дырочку на всю длину, зарычал под дрожь наших тел, под ее стон протеста. Меня затрясло от похоти, выдыхая сквозь стиснутые зубы, прижался членом к ее спине, к ее волосам и начал двигаться как ошалелый, представляя, что вхожу в ее тело.
— Скажи — Рома… скажи, мать твою, не молчи, Надяяя.
Обхватывая одной ладонью ее грудь, а другой двигая внутри ее лона, такого узкого и горячего.
— Говори, — проревел и сдавил полушарие и сосок между пальцами, растирая ее клитор и снова входя внутрь. Всхлипнула и простонала очень тихо.
— Ромааа.
И меня накрывает сильно, остро и до отвращения быстро. Как давно я не слышал своего имени женским голосом. Вот так, с придыханием, нежно, со стонами. Пусть я заставил. Пусть. Выплескиваюсь ей на спину, на ее роскошные волосы, вдавливая член в ее дрожащее тело, чувствуя пахом голые ягодицы и сжимая маленький сосок подушками пальцев. От мощности наслаждения закатываются глаза и дергается все тело. И вместе с отливом медленно накрывает разочарованием. Паршивым отвратительно липким, под ее всхлипывания и тихое «ненавижу… животное… ненавижу…».
Невыносимо хочется ее ударить, хочется ударить за эти слова, за этот голос, за эти слезы. И внутри растет отвращение к себе самому. Несколько сильных ударов по кровати у ее головы. Так, что она резко замолчала от страха, а меня вскинуло еще сильнее. Все они одинаковые. Все меня боятся. До смерти, до липкого пота. Оттолкнул от себя и не глядя бросил:
— Иди мыться. Вечером у меня будут гости, я хочу, чтоб ты вышла к ужину.
— Будь ты проклят… таких, как ты, не должно быть в этом мире.
Я ухмыльнулся ей, и загорчило во рту так, что я подавился этой горечью.
— Но я есть, малышка, и ты есть. Наверное, нам обоим не повезло или повезло, кто знает.
— Отпусти меня домой. Отпустииии…
— Будь послушной девочкой, и кто знает, может быть, я тебя отпущу.
А потом застегнул ширинку и заправил рубашку.
— Твоего брата вчера прооперировали.
— Где? О боже. Как? Как он? Пожалуйста, дай мне позвонить маме.
Она бросилась следом за мной, а я со всей силы шваркнул дверью.
— Дааай, позвонить. Что ж ты за чудовище. Я буду… буду… буду.
Меня затрясло в приступе хохота. А ведь у каждого есть своя цена. Ее только нужно правильно назвать. Маленькая сучка не просто выводила на эмоции, она заставляла себя чувствовать ничтожеством… а еще мне хотелось, чтоб именно она так не считала, и только за это безумно хотелось ее ударить. Так, чтоб кровью запачкать все лицо, стереть с него следы невинности, вот этого выражения чистоты, как упрек мне — грязному монстру.
Глава 15
Успех острого слова зависит более от уха слушающего,
чем от языка говорящего.
Уильям Шекспир
Он это сделал специально. Бросил мне информацию и хлопнул дверью, чтобы я мучилась в неизвестности, чтобы ломала себя сама. И я ломала, пока терлась мочалкой и до боли намыливала оскверненные им волосы, дергая их и растирая с остервенением. А в ушах этот дьявольский голос про операцию Мити. И ни слова больше. Нарочно. Чтоб я извелась, чтобы представила себе самые страшные варианты исхода хирургического вмешательства, чтобы думала о маме, которая там сходит с ума одна. Без моей поддержки, не зная, где я. Проклятый манипулятор нашел мое слабое место и теперь будет туда бить, колоть, резать именно туда и там, и мне придется уступать, мне придется делать все, что он захочет, лишь бы узнать о брате и о маме. А если сделать вид, что я покоряюсь, что я готова быть послушной? Он сам уступит? Даст мне поговорить с мамой? Я и этого не знала. Однажды я подчинилась, но он так и не дал мне сотовый. Передумал. Ублюдок, какой же он все-таки ублюдок.
Я все больше чувствовала себя куклой. Особенно сейчас, когда одна из горничных помогала мне одеться. Потом они будут меняться, наверное, чтоб я ни с кем не сговорилась о побеге, или не знаю зачем. Этот человек был за гранью моего понимания. Я таких никогда не встречала и вряд ли бы встретила. У меня была спокойная жизнь. В ней не появился бы такой, как Огинский. Я смотрела на себя в зеркало, пока девушка в темно-бордовой униформе с белоснежным фартуком поправляла лямки моего платья (даже они как с обложки журналов), тянула сзади змейку, разглаживала узкий низ. Сегодня он одел меня в белое. Во все белое. Даже нижнее белье и чулки. Пытаться понять почему — бесполезно. Но мне вот это белое казалось грязнее черного, словно на меня накинули вонючую тряпку. Робу рабыни. Все что на мне надето пусть и было баснословно дорогими эксклюзивными вещами от знаменитых брендов, все равно казалось мне грязными робами, а еще я почему-то думала, что в это одевали не только меня. Иначе, где он брал всю эту одежду? Чокнутый маньяк закупал вещи одинакового размера и заводил себе одинаковых кукол. О, как я ошибалась. Все было гораздо хуже — он заводил себе совершенно разных кукол и для каждой покупал одежду на свой вкус. Я даже потом представляла себе, как он ее выбирает в своем кресле в кабинете, выписывает, составляет табличку размеров. Это ненормально, и в то же время было в этом что-то будоражащее воображение. Его безупречный вкус, его понимание в женском белье, прическах, парфюмах. Хотя со мной у него особых пожеланий не возникло. Он всегда хотел видеть мои волосы распущенными. Я вспомнила, как отмывала их после него, и по телу прошла дрожь. Отвращение и что-то еще… едва уловимое, странное. Оно мне не понравилось. Было в этом ощущении что-то противоестественное. Словно части меня понравилось его безумие, его дикий голодный взгляд, его хаотичные прикосновения к моим волосам. Той части вдруг подумалось о том, что, наверное, он редко на кого так смотрит. И тут же ледяной волной — ты просто отличаешься от его других кукол. На тебе бирка из магазина, и твою обертку не вскрыл еще даже он. Просто вертит в руках. Рассматривает, давит, крутит твоими руками и ногами, словно они на шарнирах, но все еще не пробовал ломать. Взломает. Это вопрос времени. И меня больше пугало не то, что он это сделает, а то, что он будет добиваться, чтобы я захотела, чтобы он это сделал.
