Я обхватила губами его нижнюю губу. Захотелось настоящего поцелуя. Неожиданно и очень сильно. И где-то очень тихо трепыхалась мысль — что было бы, если бы все случилось иначе, и он сам вот так целовал меня? Чтоб я почувствовала? Мне бы понравилось?
Оголенных сосков касались полы его рубашки, заставляя слегка подрагивать от повышенной чувствительности, и зажатые между моих ног сильные бедра, как отсроченная необратимость, не двигались, но я вдруг представила, как они двинутся вперед, и свело судорогой низ живота, и в тот же момент я слегка прикусила его губу, вместе со звуком бьющейся посуды разбилось вдребезги и очарование. Я всхлипнула и дернулась назад, а он отшвырнул вилку и, тяжело дыша, глядя на меня исподлобья, больно толкнул в плечи, а потом выскочил из комнаты как ошпаренный. Я так и не поняла почему. С ним не было понятно совершенно ничего. Непредсказуемый, дикий, то ледяной, то горячий, то жуткий, то вкрадчиво и опасно нежный.
Неужели он не смог, потому что я попросила? Или мои поцелуи были настолько отвратительны? Ведь со шлюхами не целуются. Я это где-то читала. Мысль об этом казалась странной и абсурдной. Но в любом случае я победила. Пусть ему станет противно настолько, что он меня отпустит. Выгонит, вытолкает и забудет, как я выгляжу.
Меня впервые никто не запер и никуда не увел насильно. Я сама пошла в свою комнату, сжимая порванные трусики в кулаке и придерживая края разодранного корсажа платья. Оглядываясь по сторонам и прислушиваясь к уже ненавистной тишине. Пока боролась с Огинским, туфли спали, и я не стала искать их под столом, так и шла босиком, оглядываясь по сторонам и впервые ни от кого не убегая. Дом притих в каком-то выжидании, как и я сама. Я прислушивалась к нему, а он ко мне. Конечно же я заблудилась, иначе и быть не могло. В иной ситуации можно было посмеяться над собой, но сейчас смешно совершенно не было. Я боялась этого дома почти так же, как и его хозяина. Наверное, свернула куда-то не туда. В этом коридоре-лабиринте нужны были стрелки или путеводитель. Но я, наоборот, была безумно рада, что за мной никто не гонится, никто никуда не ведет насильно, и я могу почти спокойно находиться в своей огромной живой клетке сама. Или таким образом меня к ней приучают? Я бы не удивилась очередному трюку Огинского, а точнее, раунду в его играх. Но когда он бросился прочь из залы, у меня не возникло чувства, что он играет. Анализировать его поступки можно до бесконечности, но истинного их смысла я никогда не узнаю. Да он мне и не нужен. Огинский больной на голову садист-психопат, а я его игрушка, и как бы он не поступил, это всегда будет неприятно и больно для меня. Мне так хотелось думать. Потому что еще страшнее было, когда с ним становилось приятно. Почему-то от этого намного больнее, чем если он причинял мне боль. Трогать его губы своими губами, когда он замирает от этих прикосновений, оказалось дьявольски приятно, и именно это больно отдавалось в виски. Стокгольмский синдром. Я читала о нем. Немного в ином ракурсе… но я бы не хотела стать безумицей, которая от безысходности позволит делать с собой что угодно и начнет испытывать от этого наслаждение. Стать добровольной игрушкой — хуже смерти.
В этом крыле дома было особенно тихо. Так тихо, что я слышала эхо своих шагов и, кажется, даже сердцебиения. Открыла одну из дверей и остановилась на пороге, с ужасом понимая, что случайно забрела в самое логово чудовища. Как в сказке… только в моем случае вряд ли у этой сказки будет хэппи-энд. Скорее всего, она превратится в хоррор с ужасным концом. В воздухе витал его запах, и в каждом углу кабинета затаилась его тень. Казалось, даже над пепельницей струйкой вьется дым от незатушенной сигары. Вначале захотелось броситься прочь что есть мочи, но любопытство взяло верх, и я переступила порог, осторожно прикрывая за собой дверь.
Но едва ступила вглубь помещения, включился приглушенный свет. Я тут же обернулась назад, всхлипнув от испуга, и с облегчением выдохнула — позади меня никто не стоял. Говорят, о человеке многое можно узнать из окружающих его вещей и атмосферы, которую он создает в том месте, где бывает чаще всего или проводит много времени. Но это оказалось неправдой. Огинский мог бы стать загадкой для любого психиатра. А я и вовсе не умею «читать» мысли и поступки людей. Умела бы — не оказалась бы в этом доме.
Кабинет напоминал логово отшельника и аскета. Минимум мебели, скорее, как в офисе, чем в доме. На столе ни пылинки, ни бумажки, ни журнала. В подставке всего лишь карандаш и рядом с ним футляр с золотистой надписью: «Паркер». Всего одна полка с книгами, кресло и толстый ковер на полу. Ноги приятно в нем утонули и тут же согрелись, хотя здесь было довольно прохладно. Я прошла вдоль стен и подошла к полке, на которой помимо книг стоял стеклянный шар и единственная фотография хозяина дома на вершине какой-то скалы с довольной улыбкой на губах.
В очередной раз поразилась этому бешеному магнетизму, который излучал этот человек. Он вызывал одновременно ужас и заставлял испытывать дьявольское притяжение, как к огню, и в тот же момент понимание, что он и углей от меня не оставит. Взяла в руки шар, потрясла и заворожено смотрела, как крутится внутри снег. Что с тобой не так, Роман Огинский? Почему в твоем кабинете нет фотографий твоей семьи? Матери, отца или покойной жены? Только ты сам. Неужели ты в своей жизни никого кроме себя не любил? Это ведь так печально и в то же время отвратительно. И меня снова окатило волной презрения к хозяину этого роскошного дома-тюрьмы. Такое случалось со мной постоянно с самого первого момента нашего знакомства. Все мои эмоции к нему были полярными настолько, что у самой дух захватывало от той скорости и температуры, которая постоянно менялась внутри меня. Когда снег в шаре опал, я увидела, что внутри находится миниатюра этого самого дома. Точная мини-копия. Захотелось шваркнуть его о стену, но что-то удержало, я перевернула шар снова и увидела надпись.
«Дом — это единственное место, где тебе рады даже стены».
Подарок от любовницы или жены? Совсем не несущий радости или позитива, и тем не менее он его хранит. Стало вдруг интересно — какой женщиной могла быть жена такого ужасного человека. Огинского мысленно я могла сравнить лишь с Жилем Де Рецем.
По коже прошел холодок, когда я вспомнила беседу охранников о смерти жены Огинского. Ни на секунду нельзя забывать — где я и что он опасен. Не относиться к нему, как к человеку. Люди так не поступают с другими людьми.
Я взяла шар с собой и вернулась к столу. Села в кресло. Очень удобно. Так удобно, что захотелось поджать ноги и заснуть. Но я потянула вначале руку к ящикам. Конечно же, в них не оказалось ничего интересного. Папки, бумаги. Все сложено очень аккуратно. И лишь в последнем лежал телефонный аппарат. Выключенный смартфон. Я схватила его в руки и, поддавшись порыву, резко включила. Стало страшно на мгновение, а потом вдруг подумалось, что это единственный номер, который может не прослушиваться. Дрожащими пальцами я набрала номер мамы. Пока шли длинные гудки, меня слегка потряхивало от волнения и предвкушения услышать ее голос. Но едва она тихо сказала «алло», предвкушение сменилось диким разочарованием от понимания, что мне нечего ей сказать. Кричать о помощи так глупо и нелепо — она ничем мне не поможет, только навредит себе, если начнет звонить в полицию.
