* * *
Вышел из спальни, набирая по внутренней связи Антона.
— Пришли к ней Кристину. Пусть поселит ее в крыле для прислуги. Выдаст одежду и объяснит ее обязанности. Следить за ней! За каждым ее шагом. Чтоб всю работу выполняла. Никуда не выпускать. Хочет быть швалью, она ею будет. И приведи ко мне Алену с Тимофеем. Кажется, они решили уволиться с работы без выходного пособия с выплатой компенсации работодателю. Буду с них взымать мзду. Альберту скажи, с Ларисой пообщаться. Мне сувениры после общения лично принести.
Захлопнул за собой дверь и поморщился, когда услышал ее рыдания. Пусть рыдает. Это теперь будет ее привычным состоянием, раз не захотела мне улыбаться. Зато все по-честному.
Глава 23
Когда о худшем слушать не хотите,
Оно на вас обрушится неслышно.
Уильям Шекспир
Я не хотела, чтоб меня трогали, не хотела вообще никого видеть, мне нужно было вот так лежать, свернувшись в клубок, и смотреть в одну точку, слегка раскачиваясь на кровати. Не хотела я, чтоб какая-то чужая женщина смотрела, как я встаю с постели, и даже не пыталась отвести взгляд, когда я прикрывалась простыней, с любопытством поглядывая на пятно крови и на следы на моем теле. И ее любопытство было злорадным, но для меня так лучше. Никакого сочувствия я бы сейчас не хотела. Мне не нужно, чтоб меня жалели. Мне вообще ничего не нужно. Разве что голову в петлю или лезвием по венам. Если бы могла. А я не смогу. Я знаю. И мама с Митей… я все еще надеялась, что когда-нибудь их увижу. Не знаю, зачем прислали ко мне эту женщину, и какие функции она выполняет в этом доме. Наверное, определяет степень вреда, нанесенного ее хозяином очередной игрушке.
— Мне не нужны няньки, — сказала тихо и зашла в ванну после того, как она сказала, что я не могу оставаться в этой комнате, и ей приказано отвести меня в крыло для прислуги. Я прикрыла за собой дверь и до упора повернула кран в ванной. Все тело болело, как будто меня избили, и мышцы ног сводило судорогой, напоминая о том, что теперь я уже не девушка. Взялась за раковину и медленно подняла голову, чтобы посмотреть на себя в зеркало. Мне казалось, я там увижу лицо, перепачканное грязью или совершенно до неузнаваемости изменившееся, но на меня смотрели опухшие от слез глаза — там, в зеркале, я была настолько жалкая, что по щекам опять потекли слезы. Нет, не от жалости к себе, а от отвращения к этой женщине, которая сама обрекла себя на такую участь своей глупостью. Я не знала, что я сделала не так… не знала, что вдруг произошло и что превратило его в бешеное животное. Для меня это стало шоком. Меня просто парализовало, когда Огинский схватил за волосы и потащил меня в дом на глазах у своих слуг, как вещь, как провинившуюся шавку, и именно в этот момент понимание, что я себе придумала то, чего нет, полоснуло по нервам с такой силой, что внутри заполыхал адский протест, настолько болезненный, что даже надругательство над моим телом не было так унизительно, как понимание, какая я дура, жалкая и тупая игрушка, его вещь, его шлюха, как он сказал.
Обманула сама себя жестоко и безжалостно. Поверила… За эти дни, что мы проводили вместе, я все больше и больше ощущала свою тягу к этому невероятному и совершенно особенному мужчине, то внушающему ужас своей властностью, то обрушивающего на меня всю свою бешеную харизму. Он проводил со мной все свободное время и не так, как раньше, а без давления, без нажима и унизительных слов. С ним было интересно, я сама не заметила, в какой момент перестала бояться находиться с ним рядом. Наверное, когда он ошалело смотрел, как я кормлю сосисками уличного пса, и вытащил мне все деньги, что у него были, чтобы я бросила их в дырявые шапки нищих у церкви. В нем сочетались и уживались вместе совершенно несочетаемые вещи. Цинизм и сострадание, жестокость и какая-то отчаянная безумная доброта. Когда я ревела в машине из-за раненого песика, он позвонил Антону, и собаку ловила вся его охрана, растопырив руки и рискуя быть покусанными. Лаврушу мы отвезли в приют, и я лично видела, как Огинский выписал рыжеволосой директрисе чек, от которого у той округлились глаза, и тут же добавил.
— Я проверю отчет за каждую копейку, потраченную вами, и не приведи господь мне покажется, что она потрачена неправильно.
В машине он взял мое лицо за подбородок и спросил:
— Ты довольна? — вот они, те мелочи, которые заставили меня поверить, что ему не все равно, что он считается с моим мнением.
Да, я была довольна, как и каждой нашей прогулкой, и тем, что он присылал мне по утрам горшки с орхидеями. Это стало своеобразным ритуалом, едва я открывала глаза — мне приносили цветок. И ведь он запомнил, что я не люблю букеты, что я люблю живые цветы, а не «мертвецов в целлофане». Лариса продолжала связываться со мной через Алену, одну из горничных, и с каждым днем, который приближал мой побег, мне все меньше хотелось бежать. Я начала привыкать сидеть часами в его кабинете с книжкой и читать, пока он работает, или заходить в Интернет через его компьютер, а потом искренне злиться, когда он хохотал над выбранными мной нарядами, и мне вдруг начало казаться, что у него красивая и чувственная улыбка и морщинки у глаз, когда он смеется, хочется потрогать губами, а его волосы мягкие и рассыпчатые после душа, и их хочется взъерошить и испортить его идеальность. Он работал, а я украдкой смотрела, как длинные пальцы стучат по клавиатуре, и вспоминала как они касались моего тела, как он пропускал между ними черное кружево, и оно контрастировало с его золотистой кожей, как его ладони отливают бронзой на моей груди. И он вдруг резко поднимал голову и смотрел на меня этим сумасшедшим взглядом, от которого поджимались кончики пальцев и мурашки рассыпались по всему телу брызгами соленого океана почти так же, как и тогда, когда на нем выступали капельки пота под его ласками. Роман больше меня не трогал насильно, не привлекал к себе, не нарушал мое пространство и все же постоянно врывался в него своим низким голосом или вот этими взглядами. И мне нравилось целовать его рот, нравилось касаться его своими губами, вести по ним и видеть, как он начинает дрожать от напряжения. Меня этот взгляд завораживал, гипнотизировал, я погружалась в золотистую магму дичайшего соблазна и не могла уже оттуда выплыть. Какой-то голос, который мне даже не казался моим, шептал и стонал внутри, что я идиотка, что этот человек запер меня в своем доме насильно и гонял по снегу босиком собаками… Но ведь этот же человек отправил на операцию моего брата, этот же человек пожертвовал деньги приюту, этот человек… был какой-то огненной загадкой, полыхал костром, и мне хотелось потрогать его огонь, и я трогала. Я с каким-то затаенным восторгом трогала его волосы или руки, целовала его губы, впивалась в его плечи. И забывала, что нахожусь в клетке с диким опасным зверем, который в любую минуту может оставить от меня ошметки мяса. Я самоуверенно предположила, что мне это больше не грозит. Идиотка. Все еще наивная идиотка. То были последние дни моей наивности.
Последние дни, в которые мне самой уже не нравилось оставаться без него. Не знаю, почему пошла за ним. Наверное, где-то свыше было предначертано сбросить розовые очки и понять, какое он жуткое чудовище, какое он исчадие зла, и в нем нет ни черта святого, ни черта теплого по отношению ко мне. Мной всего лишь игрались, всего лишь вертели меня как-то иначе, чем раньше, чтобы потом в один момент раскрошить в песок и насладиться каждой секундой моей агонии.
