— Я сама пойду.
Кивнул, но руку ее не выпустил. Сейчас это было равносильно тому, чтобы отрезать себе пальцы. Повел за собой, чувствуя гулкие удары сердца где-то в висках головной болью и пульсацией, отдающей в затылок. Завел ее в кабинет и дверь закрыл. Долго в глаза смотрел и все холодело внутри, застывало от понимания, что там, в ее пронзительно-голубом небе ужас застыл, она ждет от меня только боль… а у меня для нее больше боли не осталось. Только своя собственная, и я не собирался ее отдавать никому. Как самый отъявленный скряга, я впился в нее скрюченными руками и упивался ею словно конченый мазохист, у которого от бешеных эмоций в крови произошел ядерный взрыв, и он не готов отдать ни одну из них даже за анестезию. Я не знал им названия, но я хотел выстрадать каждую из них, потому что вкуснее, чем эта тоскливая боль, у меня никогда ничего не было.
Не отпуская взгляд Нади и чувствуя, как в груди дергается сердце. Оно хочет возмездия. Оно хочет жертву. Жаждет справедливости. Я в другую ее руку осколок тарелки вложил и к себе дернул.
— Режь… давай. Ты же хочешь, я знаю.
Ровные темные брови слегка нахмурились, и в страх в ее зрачках вплетается что-то мне совершенно незнакомое, и в тот же момент я не хочу, чтобы оно появлялось… я не хочу, чтоб он менялся ее взгляд вот так, как сейчас. Мне больше нравилась ненависть в них, а не вот это убийственное разочарование и… жалость?
Забрала у меня осколок, и я услышал, как он со звоном на пол упал.
— Не знаешь. Ты ничего обо мне не знаешь. Мне не нужно причинять кому-то боль, чтоб наказать… я не ты.
Давай. Маленькая. А у тебя неплохо получается давать сдачи. Мне впервые за много лет больно, и я не держу твои удары.
— А что нужно? Чего ты хочешь? Скажи мне…
Молчит, просто высвобождает руку из моих пальцев, а я отпустить не могу, вцепился намертво. А потом разжал ладонь. И все это в глубине ее космоса, все это там в синей бездне моего персонального безумия. Где как в зеркале отражаюсь я — чудище, которое мечтало залить ее небо кровью и болью. Взгляд отвести не могу.
Думал, она сейчас убежит, спрячется от меня, а она мою ладонь перевернула и платок из маленького кармана на груди достает, пальчики дрожат, и она к ране моей прикладывает, завязать пытается.
Я смотрю на ее опущенную голову, на то, как затягивает уголки платка, и меня еще больше трясти начинает. Захотелось исполосовать все руки, чтоб каждую рану вот так трогала без отвращения.
— Перекись надо и забинтовать. Аптечка есть?
На меня снова посмотрела и дух захватило. Это больное ощущение, что я что-то ужасное совершил, что-то омерзительное по отношению к самому себе… Так ведь не бывает. Таких людей, как она. Мне кажется. Она мираж. Так не бывает, что б я ее до крови и в пепел, а она воскресала, и у нее хватало сил и меня оттуда выдергивать просто вот этими касаниями к моим ранам.
Взял ее руки за запястья, слабо дернула назад, но я удержал, к лицу своему поднес, сам не понял, как к губам пальцы ее, заклеенные пластырем, прижал, и все, и накрыло меня. У нее даже подушечки пахнут чем-то непостижимым, чем-то неизведанно-сладким и опасно нежным. Целую ее ладони, прижимаю к лицу, а она не шевелится, так и стоит у двери, готовая в любую секунду бежать от меня прочь.
— Мне тебя надо, Надяяя. Тебя…, - бормочу как умалишенный, тыкаясь губами в холодные маленькие руки, — вместо перекиси, вместо анестезии, ты же сама… сама сказала, что нужна мне.
— Я ошиблась, — едва слышно, и я все еще сжимаю тонкие запястья и ищу ее взгляд, а она куда-то сквозь меня смотрит. — Не нужна. Ты все ломаешь… все, к чему прикасаешься. Тебе никто не нужен.
Наверное, я мог ожидать от нее чего угодно. Я даже хотел, чтоб она взяла в руки кусок стекла и раскромсала мне лицо. Я бы позволил. Я ожидал, что она будет обвинять меня и упрекать, что выплеснет на меня весь яд и ненависть, я хотел этого, я был готов к ее ненависти намного больше. А она взяла и обезоружила меня вот этим тихим голосом и застывшей синевой взгляда.
«— Я не поеду, Лар. Отмени все. Я передумала.
— Ты что — издеваешься? Я уже все организовала и деньги заплатила. Что это за бред?
— Ничего. Возьми себе из тех денег, что тебе заплатил за меня Роман.
— Ты серьезно? Ты хочешь остаться с этим чудовищем? Ты ведь рыдала мне, что он монстр и ты боишься его.
— Боюсь.
— Так какого хрена?
— Я ему нужна… тебе не понять, а я чувствую, что нужна ему. И он не чудовище…»
Да. Она была мне нужна, как кислород, как кусок солнца в абсолютной тьме, как глоток воды иссохшему от дикой жажды. И я… я никогда не слышал, чтоб обо мне говорили вот так. По-настоящему. Сколько раз я прослушал эти слова — не счесть. Наверное, это самое лучшее из всего, что я когда-либо слышал в своей жизни.
«Нужна ему… нужна ему… нужна ему». И нет, это не жалость, это нечто огромное по своей величине. Нечто настолько бесценное, что каждый раз, когда ее голос раздавался у меня в голове, я начинал задыхаться от переизбытка чувств.
— Чего ты хочешь? Проси что угодно…
— Неправда. Ты не дашь, что угодно.
Все так же не смотрит на меня, а я все… я больше не могу себя контролировать, я сжать ее, сгрести хочу в объятия и целовать до умопомрачения, чтоб губы лопались от этих поцелуев, и пальцы судорогой свело от желания притронуться к ее волосам.
— Отпусти меня домой.
Вскинула на меня взгляд своих кристально чистых омутов в обрамлении длинных изогнутых кверху ресниц. И от одной мысли, чтоб отпустить, внутри раздался бешеный рык протеста, я с трудом сдержался, чтоб не зареветь ей в лицо «нееет».
— Что угодно другое.
— А мне больше ничего не нужно.
Я усмехнулся.
— Женщинам всегда что-то надо: вещи, золото, алмазы, шубы, яхты, гаджеты. Хочешь, я куплю тебе город? Страну, хочешь? Звезду твоим именем назову?
— Купи себе сердце, Рома.
Ударила все таким же тихим голосом, и в глазах взметнулась ярость. В ее глазах.
А я ментально пополам согнулся. Метко ударила под дых, чтоб все внутренности в узел.
Прищурился, отпуская тонкие руки и чувствуя, как разъедает душу разочарованием, и оно намного сильнее чем то, когда считал ее предательницей и лживой дрянью. Оказывается, слышать ее правду не просто больно, а я стою перед ней и истекаю кровью.
— Тебя бы это сделало счастливой? Если бы у меня было сердце?
— Это сделало бы счастливым тебя.
Я потом долго вспоминал ее слова, каждое оказалось особенным и имело двойной, нет, тройной смысл. Маленькая провинциалка с наивными глазами и толстой деревенской косой оказалась умнее любого философа. Но она не учла одного, что я не могу купить себе то, что давно превратилось в ошметки и валяется у ее ног.
