— Осторожно, мама! Она не шлюха! Следи за словами!
Я закусила губу.
— Ага! Вот оно! Она не шлюха! Как и твоя жена, да? Она тоже не была шлюхой и наставила тебе рога с охранником! Интересно, если бы жив был отец, вы бы и эту делили…
Раздался мощный удар, и я невольно зажмурилась.
— Молчи! Молчи. Ни слова больше.
Его голос звучит еще тише, и я еле его различаю, а руки невольно сжимаются в кулаки.
— Не то — что? Ударишь мать, как твой отец?
— Я никогда не поднимал руку на женщину!
— Скажи… это действительно правда? Правда, что ты потратил сотни тысяч долларов на ее больного родственника? Правда, что продолжаешь переводить туда деньги каждую неделю? Ты в своем уме? Как ей удалось так тебя окрутить? Не слишком ли дорогая игрушка, сын?
Сотни тысяч долларов? У меня перед глазами потемнело. Да. Нам говорили, что операция и реабилитация очень дорогие, но я не думала, что речь пойдет о таких суммах? Он, правда, это сделал? Правда, заплатил за Митю такие деньги? Ради меня?
— С каких пор ты считаешь мои деньги? С каких пор тебя волнует, что и на кого я трачу, мама? Разве ты в чем-то нуждалась все эти годы? Разве я хоть раз сказал тебе “нет”? Ты всегда получаешь то, что хочешь!
— Хорошо… хорошо. Ты прав. Просто уволь эту дрянь, и забудем об этом! Уволь ее немедленно!
— Нет!
— А говоришь — ни разу не сказал “нет”! Она унизила меня! Она посмела мне перечить! Все слышали, как она мне надерзила! Ты должен вытолкать ее за шиворот из этого дома!
— Я уже давно ничего тебе не должен, мама. Я раздал тебе все долги и даже приплатил сверху. Надя останется здесь столько, сколько я захочу.
— Надя… даже не помню, когда ты последний раз называл своих подстилок по имени. Интересно, она знает, какой ты на самом деле? Знает, какой ты урод и что прячется под умелой пластикой? Знает о твоих проблемах? Этой шлюхе, как и всем нужны деньги! Никто из них никогда тебя не полюбит. Только мать могла терпеть такого как ты! Даже отец не хотел иметь с тобой дела! Только я…
— Замолчииии! — вот теперь он взревел, и я дернулась всем телом, сама не поняла, как стиснула руки в кулаки до боли. — Замолчи! Ты? Тебе было на меня насрать с самого рождения. С того момента, как ты меня увидела, тебе стало стыдно, что у тебя родилось такое чудище. Думаешь, я не знаю, что ты ни разу не вошла в детскую и приставила ко мне няньку, а потом уволила, потому что ее трахал твой муж? Ты не взяла меня с собой ни в одну поездку и ни на одну вечеринку, где были дети твоих подружек, ты ни разу меня не обняла и не поцеловала… ты никогда никого не любила, кроме своего мудака и предателя, и, если бы он убил меня, ты б уже на следующий день обо мне забыла.
— Чокнутый! Ты что несешь? Что за бред лезет тебе в голову? Неблагодарный…
— Сукин сын?
Раздался шлепок, и я поняла, что Ворона ударила сына по лицу. Мне ужасно захотелось ударить ее в ответ. С такой силой, чтоб у нее кровь потекла из носа. Я так и представила себе, как эта чопорная стерва сжимает пальцами переносицу.
— Никто и никогда не будет любить такое чудовище! Только я знаю, что ты такое, и не отвернулась от тебя! Только я знаю, на что ты способен и какой ты больной на голову ублюдок! Отец переворачивается в гробу каждый раз, когда ты приходишь к нему на кладбище! Он всегда считал тебя ничтожеством, и он был прав! Тебе никогда не стать похожим на него!
— Будь он проклят! Я никогда не хотел быть похожим на него, никогдаааа! Уходиии! Убирайся отсюда! — заорал так, что у меня заболели уши, и я попятилась назад, нырнула в соседнюю комнату, потому что дверь распахнулась, и мать Огинского быстрым шагом прошла по коридору и уже на лестнице крикнула.
— Антон! Вели собирать мои вещи и забронируй мне номер в гостинице. Ноги моей здесь больше не будет.
В соседней комнате раздавались удары один за другим, а я кусала губы и не понимала, что внутри меня происходит. Наверное, именно сейчас я вдруг увидела обратную сторону картинки. Она собралась в полноценный рисунок из черных и кровавых пятен. Правду говорят, монстрами не рождаются, ими становятся. И нет, я не смаковала ни одно брошенное это стервой слово, у меня все сжималось от мысли, что мать может быть настолько жестокой к своему ребенку.
Я присела у стены, стараясь успокоиться и боясь выйти, чтобы меня не заметили и не узнали, что я подслушивала. Достала из рукава письмо… покрутила в руках, а потом открыла и вздрогнула — из свернутого конверта выпала засушенная бабочка.
А там все раздавались и раздавались удары и какой-то странный звук… я не знала, издает ли его человек или избитая собака скулит на улице. Мне было страшно его слышать и в тот же момент ужасно хотелось ворваться туда, и убедиться, что чудовище не умеет так страдать, чудовищу не может быть больно.
Может… еще как может. В нем столько боли, сколько я никогда не могла себе представить и, наверное, вряд ли смогла бы с ней жить.
«Сегодня я срезал кожу на запястье, папа. Мне понравилось трогать рану языком, смотреть, как кровь течет и капает на пол. Ты знаешь, можно научиться терпеть любую боль. Ты был прав — боль делает человека живым. А еще она делает его умным, учит прятать ее подальше и не показывать никому. Даже тому доктору в круглых очках, который приезжает к нам домой и беседует со мной в твоем кабинете, а потом дает тебе слушать наши разговоры. Ты думаешь, что мне становится лучше и что вы с докторишкой большие умники? Напихали меня лекарствами и превратили в послушное животное? Вы просто никогда не испытывали боль, вы только ее причиняли. Особенно ты, папа. Ты хозяин этой суки и раздаешь ее, как дешевую шлюху, направо и налево.
Но ты заблуждаешься — она не шлюха. Она весьма преданная и очень хитрая тварь. Ты видел лишь ее жалкое подобие, а оригинал живет рядом со мной и день ото дня питается чьими-то страданиями, ведь если никто не заплачет, то она будет жрать меня самого, и заплачу я. Нет. Я не вылечился. Прятал и выбрасывал ваши таблетки, блевал их в унитаз, читал умные книжки про психов и знал, из чего состоит каждый препарат, что выписывал мне твой Очкарик.
Я научился ее прятать от вас. Глубоко в темноте. Сажать на цепь и не давать ей издавать ни звука. Но однажды я выпущу ее на волю, и она раздерет вас всех и тебя в первую очередь, папа.
Твой нелюбимый уродец».
Нет. Мне не стало страшно, как должно было, после прочтения столь жуткого откровения. Меня вдруг окутало какой-то непередаваемой вселенской тоской, и сердце гулко забилось где-то в горле. Я даже не представляла, что нужно было пережить, чтобы резать себе руки, чтобы ненавидеть себя настолько и жить с этим каждый день. Одиноким, нелюбимым, непонятым, отвергнутым всеми. Там в ящике лежат письма, которые мальчик с увечьем писал своему папе, а кажется, что это письма жертвы к палачу. Удары за стенкой стихли, а я больше не могла сидеть и слушать тишину. Встала с пола и вышла из комнаты. Едва слышно ступая, подошла к двери, заглянула в проем и вздрогнула — он разнес там все в щепки. Стоит спиной ко мне. Руки сжаты в кулаки, и на усыпанный стеклами пол капает кровь. Сумасшедший. Какой же он сумасшедший. Неет, в нем нет контроля. Это лишь видимость для тех, кто его не знает. Это зверь. Раненый, загнанный и больной.
