Я решительно распахнула дверь в кухню, и они тут же замолчали и уставились на меня вдвоем. А я взяла поднос с чашкой кофе и тостом со стола.
— Я отнесу.
Кристина шагнула ко мне, глядя исподлобья.
— Не велено. Сказано у двери оставлять, захочет — возьмет.
— Вот я и оставлю.
Они не посмели мне перечить, но посмотрели с такой ненавистью, что я ее ощутила кожей. Но было в этом моменте что-то невероятно сумасшедшее, одурманивающее пониманием и осознанием собственной власти. Той самой, которую своей страстью дал мне хозяин этого дома. И все они о ней знают. И поэтому боятся сказать мне лишнее слово.
— Интересно, что она запоет, когда надоест ему. Когда он вышвырнет ее, как и других до…
— Еще никто не был здесь так долго. Эта сучка и не спит с ним, и за яйца держит, не иначе как приворот.
— Ну почему? Была. Его жена.
Обе усмехнулись, а я пошла по узкому коридору с подносом в руках, лихорадочно вспоминая, где в этом доме находятся ступени в мастерскую на подвальном этаже. По мере того, как я спускалась, мною снова овладевал страх, он подкрадывался предательски от кончиков пальцев на ногах и вверх вдоль позвоночника к затылку. И поднос подрагивал в руках… я до последней секунды не думала, что сделаю это — спущусь в берлогу раненого хищника по собственной воле, прекрасно осознавая, что могу уже никогда оттуда не выйти.
Но меня это не остановило. Я полетела в ту самую бездну, из которой он тянул ко мне руки. Подошла к двери, за ней орала музыка, разрывая колонки и мои барабанные перепонки. Не знаю почему, но слова, взрывающие тишину и отталкивающиеся от стен, стали своеобразным триггером для меня. Все сомнения смыло чудовищной волной какого-то дьявольского желания войти в это логово. Переступить черту.
Что будет, если шторм закончится? И я не вижу тебя
Такой, какой ты никогда не была.
Идеальный ореол золотого волоса и молнии
Ставит тебя напротив последнего танца планеты.
Представь на минуту, серебро раздвоенного неба
Освещает тебя, как звезду, за которой я буду следовать.
Но теперь она нашла нас так, как я нашел тебя,
Я не хочу убегать, лучше сокруши меня.
(с) Snow patrol. What If This Storm Ends
Я толкнула дверь плечом и застыла на пороге, ошалевшая от увиденного — отовсюду на меня смотрели мои портреты. Их были десятки самых разных. Они застилали пол обрывками и целыми листами. Они валялись на диване, они скрутились в трубки у стен. Сотни моих лиц и тел. Везде только я… Как в белых зеркалах, искажающих действительность до неузнаваемости.
Поднос выпал из рук, и чашка с дребезгом разбилась, расплескивая кофе на белые полотна. Он остановился, рука с кистью замерла. Но даже не поднял на меня взгляд, продолжил, как безумец, водить по холсту, возможно, рисуя очередные очертания моего лица и тела. И мне вдруг показалось, что я сейчас не в его мастерской, а внутри него самого, внутри его бездны… с диким триумфом, с дрожью от осознания — чем она полна и какая сумасшедшая музыка играет внутри него, и он, как дьявольский режиссер, взмахивает кистью, как палочкой, обрушивая на меня каскад бешеной энергии.
Что будет, если шторм закончится? Он ничего не оставляет
Нам, кроме памяти и отдалённого эхо.
Я хочу быть скованным, я хочу нерешительности,
Хочу греметь по клетке, пока моя кровь кипит.
Я хочу видеть тебя такой, какой ты есть сейчас,
Каждый день, который я живу.
Чистый гром, окрашенный в огне,
Будь молнией во мне, что бросается неустанно.
(с) Snow patrol. What If This Storm Ends
Я переступила через осколки и пошла к нему, как под гипнозом, зачарованная упавшими на его напряженное лицо, покрытое щетиной, влажными волосами, взглядом из-под густых бровей, направленным на холст. Медленно обошла и стала сзади, сердце гулко забилось где-то в горле. Отстукивая бешеный ритм под музыку и под каждый штрих, сделанный его длинными пальцами.
И снова я… мое лицо и волосы, мое тело набросками и полосами, заштрихованное и едва прорисовывающееся под многочисленной сеткой линий. Я стала чуть поодаль, продолжая смотреть на его лицо и чувствуя, как начинает покалывать кончики пальцев от этого выражения полной одержимости тем, что он делает, от того, как горят его сумасшедшие глаза. Ни в ком и никогда я не видела столько страсти.
— Зачем пришла? — голос глухой, его рука продолжала двигаться и волосы тряслись над вспотевшим лбом.
— Нарисуй меня, Рома. Пожалуйста.
Поднял тяжелый взгляд на меня, и я задержала дыхание…
— Разве тебя мало здесь?
Еще никогда он не казался мне более красивым, чем в эту минуту… я вдруг ощутила его полностью голым передо мной, не скрывающим свои эмоции, и мои пальцы взлетели вверх к вороту блузки, дернули первую пуговицу.
— Нарисуй меня настоящую.
Роман замер…, наверное, у меня жуткая галлюцинация, но я буквально увидела, как его зрачки лизнули языки пламени. Еще никогда у меня не было такого острого ощущения, что он не человек, а сам дьявол.
Вторая пуговица выскальзывает из петельки на груди, и он не шевелится, а меня трясет от страха, от плескающегося внутри адского адреналина и от понимания, что делаю это сама — раздеваюсь перед ним.
Сняла блузку, тяжело дыша, продолжая смотреть ему в глаза и понимая, что, если оторвусь, вся моя решимость вспыхнет и сгорит дотла. Опустил глаза, и соски болезненно вздернулись вверх, напрягаясь и вытягиваясь под дьявольским взглядом. Ощущение чисто женской власти над мужской похотью, когда его лицо бледнеет и рот приоткрывается в тихом стоне. Мне кажется, я слышу собственное сердцебиение и бешеное прерывистое дыхание.
Сделал шаг ко мне, и я сжала руки в кулаки, чтобы не сорваться с места и не броситься прочь. Непроизвольно закрыла грудь руками, и вздохи стали рваными и рвущими тишину с утихшей музыкой. Стал напротив меня и вдруг протянул руку с кисточкой, и повел ею по моей щеке, очерчивая скулу молча, мягкими волосками по моим губам. Сначала по верхней, затем по нижней. Все это с какой-то маниакальной одержимостью процессом и все с тем же блеском азарта в глазах. Наверное, сделай он что-то другое — это заставило бы меня в ту же секунду бежать к двери, но эти касания не руками… они оказались настолько волнующими и так наивно безопасными, что у меня все тело начало покрываться мурашками.
Теперь он скользит мазками по моей шее, ключицам. Словно рисуя меня на мне. Другую меня. Ту, что пришла к нему сама. Опускает мои руки, и я покорно позволяю ему это сделать, а потом судорожно вдыхаю раскаленный воздух, пропитанный запахом краски, когда кисточка касается соска. Он ведь ничего не делает… он рисует. Это не страшно…. это… о боже. Кисточка обводит торчащий острый кончик, и меня бросает в жар, во рту становится невыносимо сухо.
