— Не сейчас.
Отползла назад и легла на спину, видя, как склоняется надо мной, опираясь на дрожащие сильные руки. На какие-то мгновения становится страшно. Но Роман снова ласкает, растирая клитор, погружая один палец полностью в меня, и я невольно сжимаю его стенками лона под его шипение и тихое ругательство.
Толчок, за ним другой уже сильнее, и я извиваюсь на простынях, бесстыже распахивая ноги, задыхаясь и покрываясь каплями пота от непрерывного наслаждения под его настойчивым взглядом, сжирающим каждую мою эмоцию, каждую реакцию, пока меня не начинает трясти в преддверии нового оргазма.
И именно в этот момент Роман широко развел мои ноги в стороны и, не прекращая ласкать, начал медленно погружаться в мое тело членом. На какие-то мгновения паника ослепила, и я впилась ногтями в его плечи в попытке оттолкнуть. Остановился. Дышит так тяжело, будто сейчас задохнется. Подхватил меня под затылок, приподнимая к себе и прислоняясь лбом к моему лбу.
— Расслабься, маленькая… дай себе почувствовать. Больно не будет. Обещаю. Впусти меня. Вот так, дааа. Шелковая, нежная, горячая девочка.
Я даже не думала, что он умеет говорить все это, не думала, что словами можно брать так же, как и руками с языком. Мои глаза распахивались все шире и шире с каждым толчком, под подушками его пальцев, не прекращающими ласкать, пульсировала нарастающая волна дикости. Мне не может быть… о боже… так… это не было больно — это сводило с ума. Все, что он делал со мной, лишало рассудка и превращало меня саму в какое-то безумное животное.
Сводил с ума его адский взгляд, впившийся в мои глаза, и медленные проталкивания внутрь моего тела, пока не вошел полностью и не остановился, давая привыкнуть к себе. И меня трясет от невероятной и незнакомой наполненности, от желания, чтобы продолжал тереть своими длинными, умелыми пальцами, чтобы не останавливался. Наверное, я как-то дернулась и создала это финальное трение сама. И ничего ослепительней я никогда в своей жизни не испытывала, меня затрясло в каком-то неистовом невыносимом удовольствии, стенки лона судорожно сократились вокруг его члена, и он тут же начал сильно двигаться во мне с протяжным:
— Даааа… Кричи, маленькая… громче!
А меня эти толчки подбросили вверх, вывернули дугой на постели. Схлестнула ноги на его ягодицах. Я кричала…. да, я кричала и билась под ним, как умалишенная. Не понимая — боль это или оргазм. Я вырываюсь или прижимаю его к себе, царапая спину. Пока не услышала, как он хрипло стонет, содрогаясь на мне всем телом.
Потом были секунды, когда мне казалось, что я умерла, и мое тело парит где-то высоко в небе. Мне невыносимо страшно упасть оттуда на камни… я даже боюсь открыть глаза. Пока вдруг не чувствую, как горячие губы Романа целуют мои глаза, скулы, шею и снова губы. Его рот соленый и такой жадный.
— Посмотри на меня.
И я медленно открываю глаза, осознавая, что он все еще на мне и во мне, а я оплетаю его руками и ногами.
— Зачем ты пришла сюда?
Протянула руки и провела обеими по его скулам вверх. По вискам, зарываясь в непослушные волосы.
— Хотела, чтоб ты меня нарисовал.
— Лжешь, солнечная девочка, но это самая вкусная ложь из всех, что я слышал.
Глава 28
И вот — любовь! Чем хороша она,
Когда из рая сделать ад вольна?
Уильям Шекспир
Я снова смотрел, как она спит. На нее можно было смотреть так же бесконечно, как на восход или закат, или на дождь. Я не знал, что происходит со мной и не сплю ли я после виски, выпитого в диком количестве за последние дни. С того момента, как она вошла сюда с этим дурацким подносом, словно ворвалась в мою яму, в которой я бесновался и нарезал круги, как зверь по клетке, чтобы не сорваться и не прийти к ней в очередной раз. Боль от дичайшего желания обладать ее телом затмевала все остальное. Я поджаривался на раскалённых углях собственной одержимости и дурел от понимания, что она никогда не станет взаимной. А теперь я не знал, что было лучше — никогда не ощутить ее ласку и податливость или стать полностью зависимым даже от запаха ее волос и от взмаха длинных ресниц.
Понимание, что она для меня все, а я для нее кошмар, с которым приходится уживаться, и она в любой момент готова выпорхнуть из клетки, едва я хоть раз забуду повернуть ключ в замке и оставлю ее приоткрытой. И как только она это сделает, я начну гнить в своей могиле заживо, потому что уже не могу без нее дышать, жить, есть и пить. Она стала тем самым солнечным зайчиком, который вроде и есть, и даже светит, и вроде бы никуда не девается, но в руки его взять невозможно. Когда-то отец говорил, что нельзя позволять женщине держать себя за яйца. Все было гораздо хуже, она впилась своими розовыми ненакрашенными ноготками в мое ободранное сердце. Похоть, раздирающую мой член, могла утолить любая, но похоть, обгладывающую мое сердце, могла утолить только она. Я хотел ее мозгами. Я хотел ее даже тогда, когда не хотел физически в силу человеческой природы, опустошенный ею до самого дна я продолжал одержимо хотеть ее головой. Как кто-то, кто долго голодал и, насытившись до полусмерти, продолжает смотреть больными глазами на любимое лакомство, боясь, что завтра снова будет голодать.
Оказывается, все в этом мире херня по сравнению с болью от осознания того, что все же есть мечты, которым никогда не суждено сбыться. Что ни хрена все не покупается и не продается, как считал мой отец. Да, бл*дь. Я могу ее заставить, я могу распластать ее под собой и трахать до полусмерти, бить и учить покорности, и рано или поздно она начнет приползать на коленях по первому моему зову и даже приносить ремень в зубах, и подставлять под удары спину. Но я хотел не этого… я хотел вынырнуть из могилы и посмотреть на свет. Я хотел взаимности. Я хотел касаться ее тела и не ощущать волну омерзения, прокатывающуюся по ее коже. И понимал, что это так же несбыточно, как достать руками до горизонта. И я зверел, заперев себя подальше от людей, как когда-то прятался в своей комнате и, задернув шторы, сидел в кромешной тьме. Я никогда не боялся чудовищ из-под кровати или из мрака, потому что меня приучили считать, что настоящее чудовище — это я сам. И я готов был поменяться. Я готов был согласиться орать от ужаса, потому что под моей кроватью засел жуткий монстр, а не бить зеркала со своим отражением и видеть отвращение на лицах других детей. А потом я понял, что монстром быть не так уж плохо. Пусть ссутся от ужаса, когда я на них смотрю и скалюсь. И пусть знают, что я так же безобразен внутри, как и снаружи.
И я снова рисовал, как в моменты самого острого обострения. Иногда советы Очкарика помогали справиться с навалившейся адской тоской и желанием снять с себя скальп. За эти несколько дней я нарисовал бессчётное количество ЕЕ. По-разному. По памяти. И злился до остервенения, что они все и на десятую долю не похожи на оригинал. Рвал рисунки, втаптывал в пол, прижигал сигарой, швырял на пол и рисовал снова.
Когда поднял голову и увидел ее с подносом, испытал самое настоящее потрясение. Еще большее потрясение я испытал, когда она стонала от моих ласк и кончала от толчков моего члена. Бл***дь, никогда и ни с кем мне не было так хорошо. Как с ней. Никогда я не брал женщину в таком исступлении и не орал от наслаждения, изливаясь в нее. Это был катарсис всего, что я когда-либо чувствовал. С меня словно сняли кожу и прошибали волнами чистейшего экстаза. Я не знал, что так бывает.
