Приехала домой, сбросила туфли и бросилась к старенькому компьютеру, швырнув сумочку на кресло. Не знаю, что именно я хотела найти, что именно набирали мои пальцы в поисковике. Но отчего-то я нашла сразу. В первом же результате. Яркий заголовок:
«Олигарх Роман Огинский на грани банкротства после неудачной сделки?»
«Компания Неверова готова поглотить концерн Огинского и выплатить его долги. Согласится ли Огинский продать бизнес своего отца?»
Я листала и листала статьи. Бесконечное множество и у всех срок давности несколько месяцев. Примерно тот, когда я перестала искать любую информацию о Романе.
— Ой, неужели обанкротился. Такой прекрасный человек. Это он привез тело Мити из Германии, и он помог мне организовать все здесь. Он был у нас…
Я вскочила с кресла, хватаясь за горло и чувствуя, как начал потихоньку качаться пол под ногами.
— Что значит, был у нас… когда был?
— Ты чего так разнервничалась? Тебе нельзя.
— Когда был, мама? Когдааа? — закричала и стиснула ее плечи руками.
— Перед твоим приездом. Помог вывезти Митеньку. Груз 200 обычно ждут месяцами. Да и вместе с гробом могут не выпустить сразу. Марк Борисович все сделал в самые кратчайшие сроки. И здесь организовал похороны.
— Марк?
— Ну да. Представитель компании, которая спонсировала операцию для Мити и жертвует деньги фонду. Он и в Германию звонил мне, узнавал, как мы с Митей. Особенный человек… и мне кажется, глубоко несчастный. В день похорон привез меня домой. До вечера со мной сидел. Слушал про Митю, чай мне заваривал. Фото со мной смотрел и твои тоже. Очень на них засматривался. Просил показать еще. Я даже твой портрет с выпускного приносила. Не знаю, что я рассказывала. В слезах много болтала, а он слушал, не перебивал.
Пока она говорила, я металась по комнате. Я еще не понимала, что именно происходит внутри меня, но я словно разрывалась на части от каждого ее слова и не понимала ничего из того, что она говорила. Не понимала зачем… не понимала, что именно происходит. Такое впечатление, что я смотрю на какую-то фальшивую картину, под которой прячется еще одна. И я только что содрала первый слой фальшивки, а там оригинал… и остальная краска не сдирается. Я ломаю ногти до крови, а она просто не поддается… но там точно есть другая картинка.
— Господи, как я забыла. Он еще для тебя оставил… Сказал отдать, когда приедешь. Кто ж знал тогда, что тот изверг тебя вышвырнет. А я совсем забыла после похорон, и ты приехала. Я вся в горе своем. Сейчас поищу. Я в комнате у Мити спрятала.
Я плохо ее слышала. Меня слегка пошатывало и хотелось сдавить голову обеими руками, и орать, пока в ней не прояснится и не станет понятно, что именно происходит.
«— Будешь скучать по мне?
— Не знаю.
— Знаешь. Но либо сейчас скажешь правду, либо солжешь.
— Буду скучать по тебе, Рома, буду скучать каждую секунду.
— Ты единственный человек во всей вселенной, чья ложь меня не раздражает и не злит.
— Может быть, потому что ты чувствуешь, что я не лгу».
Мама вернулась с конвертом.
— Вот это дал. Не знаю, что там. Я не открывала.
А я открыла, тут же содрала дрожащими руками конверт, несколько раз уронила сложенную вчетверо бумажку. Пока наконец-то не поднесла к глазам, чувствуя, как немеют кончики пальцев.
«Отпускать очень больно, малышка, отпускать невыносимо. Словно резать себе грудную клетку, вынимать из нее сердце и выбрасывать в окно с последнего этажа небоскреба, отчаянно веря, что у него появятся крылья и оно сможет взлететь в небо. Я не купил тебе Вселенную, страну, город и даже улицу. Зачем? Тебе все это не нужно. Я могу лишь помочь осуществить любую твою мечту в обмен на ту, что осуществить так и не смог. И, да, ты права — нет ни одной причины, по которой один человек любит другого. И я бы сдох от счастья, если бы ты могла меня полюбить. Но я бы никогда не смог тебя заставить… а всего остального мне стало ничтожно мало. Я не умею просить прощения, не умею сожалеть о том, что сделал. Я могу только отпустить.
Ты свободна, Надя».
Глава 33
Уж лучше грешным быть, чем грешным слыть.
Напраслина страшнее обличения.
И гибнет радость, коль ее судить
Должно не наше, а чужое мнение.
Уильям Шекспир
Я не могла успокоиться, я перечитывала его письмо снова и снова, как одержимая, как пересохшая от голода и жажды, потрескавшаяся на куски, я впитывала каждое слово. Потом схватилась за сотовый и, едва попадая дрожащими пальцами по кнопкам, набрала номер, выученный наизусть еще когда писала ему бессчётные смски и звонила, когда было невмоготу пережить разлуку в несколько часов. Сработал автоответчик. Я набрала еще раз, и снова металлический голос сообщал, что абонент недоступен. Тяжело дыша, я смотрела перед собой, с трудом перебарывая приступ слабости и дрожи в кончиках пальцев рук и ног. Нет, мне не нужны были часы на раздумья или какие-то варианты выхода из черного, заросшего терновником лабиринта по имени Роман Огинский. Я вдруг наткнулась на колючую стену из вязкого «ничего», за которым он скрывал очередных своих демонов, но я уже давно его не боялась, и я хотела столкнуться с ними лицом к лицу. Потому что я больше не верила в устроенный для меня спектакль. Повернулась к маме и тихо сказала:
— Мне надо уехать.
— Куда?
— К нему… — ответила, голос дрогнул, и сердце сковырнуло острым концом раскаленного железа.
И никаких больше сомнений, никаких раздумий, никаких колебаний. А от мгновенно разлившейся по телу больной тоски запекло глаза.
— Мне к нему надо… очень надо, — как заведенная срывающимся шепотом, хватая сумочку, забрасывая в нее паспорт и деньги. Мама что-то говорила мне, даже кричала, хватала за руку и умоляла никуда не ехать, но я как обезумела, мне было действительно надо. Так сильно надо, что заболело все тело в истерическом приступе ломки настолько жестокой, что я не могла себя контролировать.
Всю дорогу я видела перед глазами строчки его письма, они словно отпечатались внутри меня его неровным хаотичным почерком. И каждое слово имело свой особенный смысл, свое тройное дно. Он кричал и звал меня в этом письме, я знаю, я чувствую это всем сердцем.
Ромаааа, какой же ты… сумасшедший, безумец, разве так отпускают? Ты бы сначала выпотрошил меня, изрезал мне сердце и сжег душу, а все твои ходы на нашем с тобой игровом поле вели нас обоих к проигрышу. Нет никакой «ничьей», каждый из нас нанес другому травмы, несовместимые с жизнью. Ты бросил меня истекать кровью и тянуть к тебе сломанные руки, тогда как сам пытался дышать со сломанными ребрами, осколки которых изрешетили твои легкие. Ты все просчитал, но не просчитал лишь одного, что невозможно отпустить того, кто не хочет уходить, как и невозможно держать того, кто не хочет остаться.
