Я резко развернулась и подошла к ней снова. Порылась в сумочке, протянула ей тот самый сотовый, который когда-то давал мне Роман, и где сим-карточка была заблокирована в тот самый день, когда меня выставили из дома Огинского.
— Отдайте это вашему мужу. Пусть прослушает записи на диктофоне. Может быть, это поможет Роману с… банкротством.
Она усмехнулась.
— Ты поверила в этот миф? Огинский никогда не стал бы банкротом, он, скорее, способен сжечь свой бизнес лично, чем кому-то отдать. Хотя… проблемы и имеются. Но я передам Марку. Спасибо.
* * *
Я сидела на лавке в сквере и не знала, что мне делать дальше, во рту разливался вкус мяты и горечи. Из головы не выходили слова Нины… о том, что нельзя помочь тому, кто не берет протянутую руку помощи. Огинский не нуждался ни в чьей помощи, само это слово было трудносопоставимо с ним и его образом.
Я снова вспомнила его письма, в которых он писал, что любая помощь его отворачивала от человека и что просящий о ней казался ему жалким ничтожеством. Он и сам мало кому помогал в своей жизни, так как истинно нуждающихся в помощи ничтожно мало. Мир полон шарлатанами и лжецами, а также теми, кто на всем этом делает деньги. Единственные, кому Роман помогал — это были его престарелый дядя-художник и мой брат.
Дядя…художник….дядя. О боже… дааааа!
Глава 34
Любовь — над бурей поднятый маяк,
Не меркнущий во мраке и тумане.
Любовь — звезда, которою моряк
Определяет место в океане.
Уильям Шекспир
Я нашла этот дом какими-то правдами и неправдами. Это оказалось не так просто сделать, но я нашла. И именно в этот момент мне стало страшно…. вспомнились слова Нины, что он никого не хочет видеть и отказал Марку дать мне адрес. Стало страшно, что не захочет видеть и выслушать. Ведь прошло столько времени… с того письма. Когда-то Рома говорил мне, что всегда считал — дорога ложка к обеду. Я прожила без него несколько месяцев, и он… он уже решил, что я не вернусь к нему никогда.
Такси остановилось около трехэтажного старинного здания с очень красивым фасадом. Я вскинула голову вверх, глядя на верхние этажи. В одном из окон светился мягкий свет ночника. Сердце сжалось в камень — мне показалось, что я вижу за шторами мужской силуэт. Таксист должен был ждать, пока я спущусь обратно.
Свет внезапно погас, и все окна погрузились во мрак. Я уже не была уверена, что видела там кого-то, так стремительно стало темно вокруг и тихо. Оказывается, это страшно, нести кому-то в ладони свое сердце и совершенно не знать — не раздавят ли его подошвами ботинок, не изрежут ли словами-лезвиями, не порвут ли в клочья ледяным равнодушием. Никогда раньше я не могла предсказать, как поступит Роман, и сейчас ничего не изменилось. Я могла войти в рай, где меня искренне и безумно ждали, либо в пекло, где все выжжено серной кислотой его разочарований, и там для меня уже ничего не осталось. Почему я самоуверенно решила, что меня ждут? Возможно, мне дали свободу именно потому, что больше не хотели, чтоб я была рядом. Кто я такая, чтоб думать, что я знаю, чего хочет Роман Огинский? Но там, в глубине души, он не был для меня таким, как для других, он был тем мужчиной, который присылал мне каждое утро орхидеи, и в то же время он был и тем же мужчиной, который спустил на меня собак в своем заповеднике и гонял босиком по снегу, а потом он же целовал ступни моих ног и гладил своими длинными, нервными пальцами. Один и тот же человек. Полярно разный. Словно снимок и негатив… и никогда не знаешь, на какой из них смотришь в данный момент.
Я поднималась по ступеням, сжимая пальцами перила, и каждый шаг отдавался эхом в глухой тишине, взлетал к высоким потолкам и отталкивался от стен, пахнущих свежей краской. Еще один дом-призрак. Словно Огинский намеренно изолировал себя от людей каждый раз. Я бы не удивилась, если бы узнала, что в этом здании выкуплены все квартиры. Скорее всего, именно так и было, потому что в жилом помещении не может быть настолько тихо. Как на кладбище. Меня отделяло два пролета. От чего? Я не знала от чего, но мне было страшно преодолеть их и вдруг снова разбиться о рифы реальности, в которой для меня места в его жизни не было.
Что ж, значит, это будет последнее падение. Я выдержу. Я сильная. Выдержу ради ребенка. Решительно пошла наверх все быстрее и быстрее, тяжело дыша. Остановилась у двери. Слышу собственное сбивчивое дыхание и даже сердцебиение. Я нажала на кнопку звонка. Где-то внутри квартиры залаяла собака, и у меня дернулось сердце. Там кто-то есть. Там точно кто-то есть. Я позвонила еще раз и еще раз… и еще. Вспоминая силуэт за темной шторой и свет ночника. Мне не могло показаться.
Собака продолжала лаять, но открывать никто не торопился. А я… я чувствовала, что он там. Спрятался в привычной для него темноте, скрылся от меня за слоями собственной боли и проклятого упрямого самоедства. Отрицая и себя, и меня. Отрицая нас. Мне вдруг начало казаться, что «мы» — это плод моего воображения. Я что-то для себя сочинила и готова была в это поверить. Это было какое-то едкое ощущение безысходности. Словно я долгими часами шла по витиеватому лабиринту, исколола и изрезала все ноги, пальцы, ослепла и оглохла, пробираясь сквозь тягучий мрак. Но вместо выхода из ада я наткнулась на очередную стену, и я точно знаю, что там за ней избавление, но меня туда никто не пустит, и между кирпичами торчат острые зубья битого стекла, чтоб раны были более рваные и болезненные. За дверью раздался какой-то скрип, словно половицы под чьими-то ногами, и я жадно прислушалась, потом ударила по ней кулаками.
— Ромаааа, — простонала глухо у самой двери, упираясь в нее воспаленным лбом, — открой мне. Я знаю, что ты там. Слышишь? Я знаю! Впусти меня!
Больше не раздавалось ни одного звука. Словно проклятая тишина, практически ощутимая на ощупь, повисла везде вокруг меня и внутри меня. Какое-то время я еще звонила и стучала. Я что-то говорила и плакала. Я просила его открыть. Наверное, это была истерика. Может, там, и правда, никого не было… но я чувствовала, я каждой порой чувствовала его рядом, мне казалось, что воздух пахнет им, и я настойчиво билась в эту дверь, как будто это была его душа под железной броней с шипами, которые изорвали меня до мяса, но так и не дали до нее добраться.
— Почему ты делаешь это с нами? — упираясь лбом в нагревшееся от моих ладоней темно-коричневое покрытие. — С собой? Зачем ты себя наказываешь? Боишься меня? Боишься, что я причиню тебе боль? А про меня ты подумал? Подумал, какую боль ты причиняешь мне. Сколько боли ты обрушил на меня за все это время и продолжаешь рвать меня на части. Я полумертвая, Ромаааа. Ничего не хочется без тебя. Только одно и держит… слышишь? Что ж ты за зверь такой, чудовище, готовое корчиться от боли и грызть до костей других, но не позволить приблизиться к себе. Впусти! Меня!
Я много говорила. Не знаю, что именно. Наверное, всякую ерунду. Потом я сидела под этой дверью и молчала. Сквозь слезы смотрела в темноту лестничного пролета. Слышала, как поскуливает за дверью собака. Это было не просто жестоко — это была казнь. Очередная казнь всех моих надежд, иллюзий и веры во что-то светлое. Веры в то, что я смогла бы принести этот свет в его жизнь. Но ему он не нужен, он упивается своей болью, своим крахом. Я ему не нужна. Все правильно сказала Нина. Никто ему не нужен. Зря все это и бессмысленно. До дикости больно и совершенно бесполезно. Наивная идиотка, все еще пытающаяся смотреть на мир сквозь осколки розовых стекол с потеками крови от собственных ошибок, на которых я так ничему и не научилась.
