На этом записи в дневнике чекиста Кузьмина обрываются.
По секретному мобилизационному плану, в случае начала крупномасштабных боевых действий, золотой и алмазный запасы СССР предписывалось в течение 72 часов эвакуировать из Москвы в глубь страны. Поэтому чекисты-кладоискатели вместе с Пурроком немедленно выехали в столицу. Для них наступила горячая пора: эвакуация Гохрана и сотрудников, сооружение новых хранилищ в Новосибирске, Свердловске, Челябинске, потом возвращение в Москву вывезенных ценностей. Так что до «золота Колчака» руки не доходили.
А виновника всей этой истории Карла Пуррока отправили в Бутырку и завели уголовное дело по обвинению его в «обманных действиях, причинивших ущерб государству». Причем, даже в критические для страны дни, осенью 1941 г., когда шло сражение на подступах к столице, для эстонца у чекистов нашлось время. 4 декабря было подписано обвинительное заключение:
«Обвиняется в том, что с целью пробраться в Москву и др. города Союза ССР неоднократно подавал заявления генеральному консулу СССР о том, что будто им в 1919 году при отступлении армии Колчака зарыто около 50 пудов золота, однако местонахождение клада не указал, явно злоупотребив доверием. Действия Пуррока по розыску этого клада, поездки в Берлин, его связи с Кайзером и Митовым подозрительны на шпионаж.
Дело подлежит направлению в Особое совещание при НКВД Союза ССР».
Как это ни парадоксально, спасло Пуррока ненайденное «золото Колчака». Иначе не миновать бы ему ВМН — высшей меры наказания, к которому в горячке тех суровых дней приговаривались за куда меньшие провинности. А ему вменялись «сознательный обман и нанесение ущерба государству», да еще подозрение в шпионаже. Однако приговор был неожиданно мягкий: пять лет исправительно-трудовых лагерей по статье 169 ч. 2 УК РСФСР, то есть за простое мошенничество. Согласно ему, кладоискателя-неудачника отправили до лучших времен в один из саратовских лагерей.
Очевидно, высокое начальство не теряло надежду рано или поздно все же разыскать золотой запас Российской империи и получить за это высокие награды Родины. Но произошло непредвиденное: в 1942 г. заключенный Пуррок умер.
И все-таки история самого большого российского клада на этом не кончилась. Начальник 5 спецотдела НКВД Владимиров помнил о нем и даже обращался к начальству с предложением возобновить поиск, уже с привлечением специалистов и техники. Но в конце концов похоронил эту идею как не реальную. Золото в годы войны практически не расходовали, если не считать Ют, взятых из Гохрана для оплаты военных поставок союзников. Специалисты же и техника были в дефиците в то время. А в 1946 г. генерал-майора госбезопасности Владимирова назначили начальником Горьковского областного управления КГБ и заниматься кладоискательством ему было не с руки.
Был еще один человек, помнивший о «золоте Колчака», — предвоенный начальник Гохрана подполковник госбезопасности Онисим Негинский. После войны он остался работать в системе Гохрана и в начале 1980-х гг. поднял этот вопрос. Дважды докладывал сначала одному, потом другому заместителю министра финансов о незавершенной экспедиции бериевских времен. Его внимательно выслушивали, задавали вопросы, делали какие-то пометки в блокнотах. Но тем дело и кончилось.
Но ставить точку в этой истории еще рано. Ведь речь идет не просто о кладе, а о золотом запасе Российской империи. Используя новейшую технику, не так уж трудно провести обследование района предполагаемого захоронения «ящиков со снарядами». Даже нулевой результат будет иметь важное значение, ибо позволит раз и навсегда покончить с неопределенностью.
А начать нужно с поисков «золота Колчака» прямо здесь, в Москве. Пригласить опытных операторов, занимающихся дистанционной биолокацией, дать им крупномасштабные топографические карты и посмотреть, что они скажут.
(По материалам С. Демкина)
12. Откроет ли тайну особняк Рябушинских?
В 1964 г. в Москве состоялось мое знакомство с многочисленным семейством Пешковых: дочерью писателя Надеждой Алексеевной, которую все близкие называли Тимоша — шутливым прозвищем, данным ей в молодые годы А. М. Горьким, ее дочерьми Марфой Максимовной, красивой, умной и всегда очень сдержанной, Дарьей Максимовной — актрисой Театра Вахтангова, а также их мужьями, дочерьми и сыном, рассказывает историк Л. Вяткин.
— В то время я помогал редактировать И. Ф. Шаляпиной для повторного издания большой двухтомник «Федор Шаляпин», и Надежда Алексеевна живо интересовалась моей работой с письмами, архивными документами, оказывая большую помощь своими замечаниями и комментариями, подчас удивляя своей памятью на события и даты даже Ирину Федоровну Шаляпину, свою давнишнюю подругу.
Кроме того, она, используя свои многочисленные знакомства, старалась помочь дочери певца в ее хлопотах по созданию мемориального музея-квартиры Ф. И. Шаляпина в Москве и в переносе праха великого певца на Родину. Я был свидетелем ее разговоров с бывшим министром культуры СССР А. Н. Михайловым (он был сосед по даче в Жуковке), солистом Большого театра И. С. Козловским и даже с тогдашним председателем КГБ В. Семичастным, которых она очень мягко и настойчиво за чашкой кофе или во время прогулки просила продвигать эти важные дела, не оставлять без внимания. И действительно, со временем это удалось, что в условиях тогдашней «дремучей бюрократии» было нешуточным делом!
Постоянным ее местожительством в Москве был особняк миллионера С. П. Рябушинского по улице Качалова (ныне Малая Никитская), подаренный Горькому Сталиным в 1931 г. Она занимала комнаты второго и третьего этажа, а на первом размещался музей-квартира А. М. Горького со штатом научных сотрудников Академии наук.
Надежда Алексеевна многое сделала для того, чтобы все в доме было сохранено так, как было при жизни писателя: личные вещи и чрезвычайно ценная коллекция «нецке» — японской миниатюрной скульптуры из кости, личная библиотека, насчитывающая 10 тыс. томов, и многое другое.
Однажды, будучи в хорошем настроении, она пригласила меня на самый верх дома в свою художественную мастерскую и показала работы: этюды, портреты, рисунки — весьма талантливые. Оказалось, она была любимой ученицей известного художника П. Д. Корина, и он питал большую надежду, что со временем она станет хорошим художником. На меня ее работы произвели хорошее впечатление.
— Художником я не стала, — говорила она, грустно улыбаясь, — быть хозяйкой дома и столь большой семьи, бесконечные гости, посетители… Тут уж не до живописи! Хотите, покажу свою комнату, где я люблю быть одна, перечитывать старые письма Толстого, Достоевского…
Она откуда-то извлекла ключ, открыла дубовую дверь, и мы оказались в уютной комнатке с мягкой старинной мебелью. По стенам висели небольшие картины с рамками из дорогого старинного багета с пейзажами Айвазовского, Поленова, Левитана. Я принялся их разглядывать, а Надежда Алексеевна пояснила, что часть картин приобретены самим Горьким (он любил «классику»).
