Помпей, напуганный кознями Цезаря, потребовал, чтобы тот распустил свои легионы. Цезарь отвечал, что согласен, если Помпей распустит свои, иначе как докажет Помпей, что, обвиняя Цезаря в стремлении к тирании, не намерен сам стать тираном? Спор в сенате о том, кто и на каких условиях должен был избавиться от войска, затянулся, и Цезарь, видя, что добиться своего может только силой, приготовился к гражданской войне.
Действовать следовало решительно. Верных войск у Цезаря оставалось немного, не более трехсот всадников и пяти тысяч человек пехоты — их он послал вперед, к городу Аримин, сам же для отвода глаз весь день провел на народных зрелищах и даже присутствовал при упражнениях гладиаторов. Вечером, приняв ванну, он явился к ужину, куда созвал множество гостей. Наконец, когда село солнце, он вежливо удалился с ужина, просив гостей ожидать его скорого возвращения, сам же тайно с несколькими спутниками в запряженной мулами повозке отправился вслед за войском. Говорят, что факелы его погасли и он сбился с пути. Чудом найдя ночью проводника, Цезарь только к рассвету, пешком, узкими тропками вышел на верную дорогу и нагнал свои войска у реки Рубикон. По реке этой проходила граница его провинции, Галлии, и пересекать ее с войсками Цезарь не имел права.
У реки Цезарь помедлил, раздумывая о том шаге, который собирался предпринять, и тут, говорят, на него снизошло видение. Вдруг ниоткуда появился человек огромного роста и невиданной красоты. Он играл на свирели, и на волшебные ее звуки собрались не только окрестные пастухи, но и многие солдаты Цезаря, словно заколдованные, покинув свои посты. Неожиданно божественный музыкант вырвал из рук одного солдата трубу и, протрубив боевой сигнал, ринулся в реку Видели, что плывет он к противоположному берегу «Что ж, пусть будет брошен жребий!» — воскликнул Цезарь и приказал солдатам форсировать Рубикон. Не прошло и нескольких часов, как его войска заняли Аримин.
Рассказывают еще, что накануне решительного броска Цезарю снился чудовищный сон, будто бы он вступил в кровосмесительную связь с собственной матерью. Но сколько бы странных слухов ни окружало его поход, ясно одно: переведя войска в Италию в 49 году до н. э. и вступив в войну с Помпеем, Цезарь пошел на серьезный риск, но риск этот себя оправдал — Цезарь стал диктатором, а знаменитые его слова до сих пор вспоминают, когда хотят сказать, что решение принято бесповоротно.
И ты, Брут?
Когда Цезарь стал бессрочным диктатором, победив Помпея в гражданской войне, высокомерие его проявилось, как никогда ранее. В заносчивом его поведении видели стремление сделаться царем, что возбуждало против Цезаря невиданную прежде народную ненависть. Таких почестей, как оказывали Цезарю, не удостаивался прежде ни один из римлян: в сенате и суде он восседал на золотом кресле, статуи его ставились среди изваяний богов и даже именем его нарекли седьмой месяц года. Государственные должности он раздавал по собственному усмотрению и на годы вперед, что прежде в Риме нельзя было и представить. Но величайшую обиду навлек он на себя тем, что принял явившихся к нему сенаторов сидя, а когда кто-то предложил ему встать, как и полагалось в таких случаях, лишь одарил советчика суровым взглядом.
Неудивительно, что среди глубоко оскорбленных сенаторов стал зреть заговор против Цезаря. Неудивительно и то, что заговорщики, ища лидера, взор свой обратили на Марка Брута, в прошлом сторонника Помпея, ныне обласканного Цезарем и пользовавшегося большим его доверием. Рассчитывали, что как дальний предок его, легендарный Луций Юний Брут, изгнал из Рима последнего царя Тарквиния Гордого, так и он свергнет Цезаря, посягнувшего на священные римские свободы. Не решаясь открыто заговорить с Брутом о столь опасном деле, они тайно ночью исписали судейское возвышение, на котором Брут разбирал дела, надписями: «Ты спишь, Брут!» и «Ты не Брут!» Брут, сперва, видимо, не стремившийся бороться с единовластием Цезаря, со временем сдался под натиском тех, кто верил в магию его имени, и возглавил заговор вместе с Кассием.
Всего в заговоре приняло участие более шестидесяти человек. Они долго колебались, как и когда осуществить свой замысел, но вот стало известно, что в мартовские иды 44 года до н. э. сенат соберется на заседание в курии, выстроенной Помпеем. Заговорщики сочли эти обстоятельства знаковыми и решили действовать.
Рассказывают, что падению власти Цезаря предшествовало множество дурных знамений. Так, за несколько дней до смерти Цезаря кони, которых он посвятил богам и отпустил пастись на воле, перед тем как пересечь Рубикон, стали проливать слезы и отказываться от еды. Принесенное в жертву Цезарем животное оказалось без сердца, что предвещало самое ужасное, ведь в природе нет ни единого существа без сердца. Говорили также, что некий гадатель предсказывал Цезарю в иды марта опасаться большой беды. Встретив гадателя в тот день по дороге в сенат, Цезарь сказал, шутя: «А ведь мартовские иды уже наступили!» «Наступили, но не прошли», — сокрушенно покачал головой гадатель.
Мартовские иды. Художник Э. Дж. Пойнтер
За день до этого за обедом у Цезаря зашел разговор о том, какая смерть самая лучшая. «Неожиданная», — заметил Цезарь. Наконец, в ночь накануне событий жена Цезаря Кальпурния проснулась с криком в холодном поту: ей приснилось, что она держит в объятиях мертвого мужа. Наутро она стала уговаривать Цезаря отменить заседание сената. Он же, памятуя обо всех недобрых знамениях, встревожился сам и даже решил было впрямь отложить заседание, но один из заговорщиков, присутствовавших утром в доме Цезаря, опасаясь, как бы заговор не раскрыли, стал отговаривать его, высмеивая гадателей. Цезаря и так обвиняют в тирании, говорил он, так стоит ли оскорблять сенат тем, что он распущен до тех пор, пока Кальпурнии не начнут сниться более благоприятные сны?
Цезарь вынужден был с ним согласиться и отправился в сенат. По дороге сквозь толпу просителей к нему пробился некий Артемидор из Книда, которому по случайности стали известны подробности заговора. Желая предупредить Цезаря, он протянул ему свиток со всеми сведениями и заклинал немедленно его прочитать. Цезарь принял свиток, однако другие просители так отвлекали его, что он даже не успел его развернуть. С этим свитком в руках Цезарь и вошел в курию.
При появлении Цезаря сенаторы поднялись с мест, приветствуя его. Заговорщики же разделились: часть из них встала позади кресла Цезаря, часть окружила его, вместе в Тиллием Цимбром прося за его изгнанного брата. Цезарь отказал, отмахнувшись, и тогда Цимбр схватил его за тогу выше локтя, тем самым подав заговорщикам знак. Тогда сзади Каска ударил Цезаря мечом в затылок: рана эта оказалась несерьезна, словно Каска не мог вполне решиться на святотатство. Не знавшие о заговоре сенаторы оцепенели от ужаса, Цезарь же перехватил руку Каски, но видя, что кинжалы смотрят на него со всех сторон, накинул тогу на голову и распустил ее складки ниже колен, чтобы, упав мертвым, выглядеть пристойнее. Говорят, он встретил смерть молча, но некоторые авторы утверждают, впрочем, что замахнувшемуся на него Марку Бруту он шепнул с укоризной: «И ты, дитя мое?»
