Бумаги генерала Л.Л. Беннигсена, в 1807 г. занимавшего пост главнокомандующего, отражают особенности геополитического мышления в России того времени. Как и большая часть находившихся у власти представителей знати, Беннигсен в 1807 г. поддержал идею заключения мира, но не союза с Францией. Столь же распространенным являлся разделяемое им мнение относительно морской мощи Великобритании, которая порой использовалась таким образом, что подрывала престиж России, господство Франции на европейском континенте представляет более серьезную угрозу жизненно важным интересам России. В частности, Наполеон обладал достаточными возможностями для воссоздания на границе с Россией польского государства с 15-миллионным населением, что явилось бы серьезной угрозой безопасности России. Беннигсен также полагал, что если позволить Наполеону в дальнейшем стеснять внешнюю торговлю России, то российская экономика окажется не в состоянии генерировать средства для содержания армии и поддержания европейской культуры в среде российского правящего класса. Страна вновь обретет свой полуазиатский облик, характерный для допетровского времени.
Беннигсен полагал, что позиции Великобритании в мировом масштабе очень сильны, поэтому Наполеону было бы чрезвычайно трудно поколебать их, даже если на достижение этой цели оказались брошены силы всей континентальной Европы. Решающим фактором международной мощи Великобритании являлся захват ею Индии, и ни одна держава, считал Беннигсен, не может рассчитывать на то, что ей удастся заполучить подобный козырь. Он утверждал, что англичане создали в Индии военную систему европейского образца, которая содержалась за счет местных налогоплательщиков. Эта армия, «основанная на тех же принципах, что и наши европейские полки, возглавляемая английскими офицерами и прекрасно экипированная, совершает маневры столь же четко, как и наши гренадеры». В прошлом конные отряды азиатских кочевников вторглись в Индию через ее северо-западную границу и покорили весь субконтинент, но против англо-индийской пехоты и артиллерии у них не было шансов. Тем временем армия ни одной враждебной европейской державы не могла достичь полуострова Индостан, поскольку англичане контролировали морские пути, а логистические проблемы, связанные с переброской армии европейского образца через территорию Персии или Афганистана, представляли непреодолимую трудность. Имея опыт боевых действий в северной части Персии, Беннигсен мог авторитетно рассуждать на эту тему. Вывод, который он делал из своего анализа, состоял в том, что для России союз с Францией против Великобритании был самоубийством. Прежде всего победа Франции над Великобританией очевидным образом противоречила интересам России. Во-вторых, российские финансы и экономика пришли бы в расстройство задолго до успешного окончания экономического противостояния с Великобританией
[106].
В Петербурге идея союза с Наполеоном всегда имела больше потенциальных противников, чем сторонников. Тем не менее существовали силы, готовые ее поддержать. Любой разумный государственный деятель, беспокоящийся о внутренних делах империи, знал, что внутри России существовало множество проблем, а возможности для их решения были ограничены. С этой точки зрения требующая больших затрат внешняя политика и войны имели катастрофические последствия. В 1808–1812 гг. ключевой фигурой во внутренней политике России являлся M.M. Сперанский, которого Толстой, во многом писавший роман с позиций провинциального аристократа, в своем романе «Война и мир» несправедливо выставил в карикатурном виде. Сперанский не был типичным представителем высших эшелонов российской бюрократии. Сын бедного провинциального священника, он за свои выдающиеся способности был отправлен на обучение в Петербург, в главную духовную академию России. После ее окончания он мог бы стать епископом или обер-прокурором Синода. Однако судьба его круто изменилась благодаря брату А.Б. Куракина, который сделал Сперанского своим личным секретарем, а затем ввел в число государственной бюрократии, чтобы ему было легче справляться с должностными обязанностями.
Необычайный ум Сперанского, его способности к составлению законопроектов и докладных записок, а также поразительная работоспособность вызвали восхищение сначала ряда высших государственных чиновников, а затем и самого Александра I. Хотя нет причин сомневаться в энтузиазме Александра по отношению к Сперанскому, император вскоре осознал, что его главный советник, не имевший связей в среде петербургской знати, не представлял угрозы и в случае необходимости мог с легкостью быть брошен на съедение волкам. В 1808–1812 гг. Сперанский действительно являлся главным советником императора по финансовым вопросам, проблемам переустройства центрального аппарата управления и делам недавно присоединенной Финляндии. В 1809–1812 гг., когда Александр начал за спиной Румянцева контролировать некоторые аспекты дипломатической и шпионской деятельности, он использовал Сперанского для передачи докладов, предназначенных исключительно для императора. Александр также секретно обсуждал со Сперанским планы коренного переустройства российского общества и правительства, включая вопросы освобождения крепостных крестьян и введения представительных органов на центральном и региональном уровнях.
Любая фигура, пользовавшаяся столь большим расположением императора, вызвала бы сильную зависть и многочисленные нападки в петербургском обществе. Тот факт, что Сперанский был парвеню и не имел достаточного количества времени и способностей для обзаведения полезными связями, делало его еще более уязвимым. Ходили слухи о планах Сперанского относительно освобождения крестьян. Некоторые из его преобразований, нацеленных на повышение эффективности управленческого аппарата, ущемляли интересы представителей знати. Значительная часть аристократии смотрела на Сперанского как на «якобинца» и полагала, что он восхищается Наполеоном Бонапартом, этим наследником революции. Подобные взгляды были малоосновательны. Сперанский действительно восхищался некоторыми административными и судебными преобразованиями Наполеона, но его проекты представительских институтов были ближе к английской модели, чем к бюрократическому деспотизму Наполеона. Более того, хотя Сперанскому очень хотелось бы иметь возможность заняться проведением внутренней реформы в отсутствие внешнеполитических осложнений, он не питал иллюзий относительно того, что Наполеон позволит России спокойно сделать это
[107].
В какой-то мере более реальным «бонапартистом» являлся морской министр адмирал П.В. Чичагов. Он был гораздо более типичной фигурой в российском правительстве времен Александра I. Хотя Чичагов происходил из обычной дворянской семьи, он получил хорошее образование и к тому же был сыном выдающегося адмирала. Французский посол полагал, что Чичагов является одним из наиболее приверженных сторонников франко-русского союза, причем аналогичного мнения придерживались многие русские. В сентябре 1807 г., например, адмирал написал Александру письмо, в котором осуждал тиранию Великобритании на море и превозносил гений Наполеона. Будучи только сорока лет от роду, что являлось относительно молодым возрастом для министра, адмирал был способным и энергичным человеком и обладал живым умом. Находились и те, кто поговаривал, что слова его впечатляют больше, чем дела, но и Коленкур, и Жозеф де Местр рассматривали Чичагова как одного из самых умных и интересных людей Петербурга. К числу недостатков адмирала может быть отнесена склонность идти на поводу у собственного остроумия и заходить в разговоре слишком далеко. Как и большинство российских дворян, он мог очень быстро оскорбиться, если считал, что его честь была публично задета. Это делало его плохим подчиненным и властным командиром. Еще хуже было то, что Чичагов в целом презрительно относился к отсталости России и имел склонность неодобрительно отзываться о собственной стране при сравнении ее с другими государствами, прежде всего с наполеоновской Францией. Когда во время своего длительного пребывания в Париже он стал делать это в чересчур неделикатной форме, российским дипломатам это очень не понравилось. Они пристально следили за тем, чтобы он не выболтал секреты России. Как ни странно, Александр разделял многие взгляды Чичагова, восхищался им и прощал ему его выходки. Но к 1812 г. многие в Петербурге давно имели на него зуб и только выжидали момент, чтобы нанести ему удар в спину
[108].
