Покинув Дриссу и пожелав всего наилучшего Александру I, М.Б. Барклай де Толли на самом деле собирался оказать противнику сопротивление на подступах к Витебску. Отчасти это было задумано с целью укрепить моральный дух его войск. Когда российская армия добралась до Дриссы, солдатам было торжественно объявлено, что время отступления подошло к концу, и что храбрость русских похоронит Наполеона и его армию на берегах Двины. Когда несколько дней спустя отступление возобновилось, это вызвало закономерный ропот. И.Ф. Радожицкий, молодой артиллерийский офицер 4-го корпуса, нечаянно услышал ворчание солдат своего расчета о «неслыханном» отступлении русских войск и оставлении огромных просторов империи без боя. «Видно у него [т. е. Наполеона] большая сила, проклятого; смотри, пожалуй, сколько отдали даром, почти всю старую Польшу»
[249].
Основной резон, которым руководствовался Барклай, рискуя дать сражение под Витебском, однако, состоял в том, чтобы отвлечь внимание Наполеона и позволить Багратиону двинуться через Могилев и соединиться с Первой армией. Войска Барклая прибыли в Витебск 23 июля. Чтобы они смогли перевести дух, а Багратион успел прибыть на место, Барклай отправил 4-й корпус графа Остермана-Толстого обратно по главной дороге, подходившей к Витебску с запада, с целью замедлить продвижение колонн Наполеона. 25 июля под селом Островно, расположенном приблизительно в 20 км от Витебска, произошла первая крупная стычка между силами Наполеона и Первой армии.
А.И. Остерман-Толстой был сказочно богат и отличался рядом странностей, свойственных представителям высшей русской знати того времени. Несмотря на свою фамилию, он был русским до мозга костей: прибавив фамилию «Остерман» к своей и без того знатной фамилии, он сделал невольную уступку своим богатым холостым дядьям, оставившим ему свои огромные состояния. Остерман-Толстой имел привлекательную наружность, слегка осунувшееся лицо и орлиный нос. Он напоминал задумчивого романтического героя. В своем имении в Калужской губернии А.И. Толстой держал дрессированного медведя, наряженного в причудливую одежду. Ведя более скромный образ жизни во время военной кампании, он тем не менее любил при всяком удобном случае пребывать в обществе своего ручного орла и белой вороны. В некоторых отношениях А.И. Остерман-Толстой был достоин восхищения. Он был большим патриотом, который не мог смириться с тем, что он рассматривал как унижение России в Тильзите. Хорошо образованный, в совершенстве владевший французским и немецким языками и любивший русскую литературу, он обладал беззаветной храбростью — даже по очень высоким меркам российской армии. Он трепетно относился также к здоровью своих людей, их продовольственному и материальному снабжению; разделял их любовь к гречневой каше и физически был столь же вынослив, что и его самые выносливые бывалые гренадеры. На самом деле А.И. Остерман-Толстой был прекрасным полковым и неплохим дивизионным командиром до тех пор, пока он действовал под началом старших по званию генералов. Но он не был тем человеком, которому со спокойным сердцем можно было доверить командование более крупным военным подразделением
[250].
4-й корпус дрался под Островно в манере, которая в какой-то мере отражала характер Остермана-Толстого, хотя, признаться, эта манера отражала также неопытность его войск и стремление русских солдат наконец схватиться с врагом. М.Б. Барклай направил своего адъютанта В.И. Левенштерна для наблюдения за действиями Остермана-Толстого. Впоследствии Левенштерн вспоминал, что корпусной командир проявил необычайную храбрость, но в то же время его войска понесли неоправданные потери. Аналогичного мнения придерживался Г.П. Мешетич, молодой артиллерийский офицер, служивший во 2-й тяжелой батарее 4-го корпуса.
Согласно Мешетичу, А.И. Остерман-Толстой не смог принять должных мер предосторожности, несмотря на полученное предупреждение о близости французов. В результате его авангард попал в засаду и потерял шесть орудий. Затем он не воспользовался прикрытием, имевшимся по обе стороны главной дороги, и не укрыл пехоту от артиллерийского огня неприятеля. Он также попытался оттеснить французских стрелков массированный штыковой атакой: эта тактика широко применялась русскими в 1805 г. и в целом показала свою затратность и неэффективность. Однако в вину Остерману-Толстому не может быть поставлена небольшая стычка на левом фланге, где оставленный в лесу Ингерманландский драгунский полк должен был следить за перемещениями французов. Наконец-то дорвавшись до противника, русские драгуны выскочили из леса, смяли ближайший к ним кавалерийский отряд неприятеля и затем были разбиты превосходившими их по численности силами французов, потеряв при этом треть личного состава. Одним из следствий понесенных потерь был тот факт, что полк практически до конца 1812 г. находился вдали от линии фронта и выполнял обязанности воинской полиции. Для восполнения части офицерского состава, потерянной под Островно, пятеро унтер-офицеров недворянского звания получили повышение по службе, что явилось одним из первых примеров практики, которой на протяжении 1812–1814 гг. суждено было стать общепринятой
[251].
Однако было бы неправильно заострять внимание исключительно на провалах российской армии под Островно. 4-й корпус выполнил свою задачу, задержав французов, которые понесли тяжелые потери, несмотря на их численное превосходство. Не обладая особенными дарованиями, А.И. Остерман-Толстой тем не менее был командиром, способным вдохновить своих подчиненных на подвиги. Бой под Островно был первым сражением для молодого И.Ф. Радожицкого, равно как и для очень многих солдат 4-го корпуса. Он вспоминал сцены растущего отчаяния, грозившего перерасти в панику по мере того, как противник усиливал свой натиск и на поле боя появлялись выпотрошенные тела товарищей и конечности, оторванные ядрами французских пушек. Под шквальным огнем Остерман-Толстой сидел на лошади, не двигаясь и нюхая табак. Роковым посланцам, просившим у него разрешения начать отступление или с тревогой сообщавшим о том, что все больше и больше русских орудий выходили из боя, Остерман-Толстой отвечал тем, что демонстрировал личное присутствие духа или отдавал приказы «стоять и умирать!» Радожицкий писал: «Такое непоколебимое присутствие духа в начальнике, в то время как всех бьют вокруг него, было истинно по характеру русского, ожесточенного бедствием отечества. Смотря на него, все скрепились сердцем и разъехались по местам, умирать»
[252].
