Тем не менее сложившаяся в советское время официальная трактовка наполеоновских войн, несмотря на все ее грубые искажения действительности, во многом оставалась верна духу Л.Н. Толстого, которого можно назвать наиболее крупным мифотворцем XIX в., если оценивать его влияние на понимание роли России в наполеоновских войнах в среде русской (и зарубежной) общественности. Толстой описывает стихийный русский патриотизм как единение в защиту отечества. Он представляет Кутузова как воплощение русского патриотизма и мудрости, противопоставляя его фигуру идиотизму, выказываемому так называемыми профессиональными военными экспертами, которые видятся автору немцами и педантами. В любом случае в концепции истории Толстого мало места отводится умелому военному руководству или хотя бы попыткам направлять ход событий, исходя из рациональных установок. Вместо этого автор превозносит моральную силу, мужество и патриотизм рядовых русских. В контексте настоящей книги наибольшую важность представляет тот факт, что действие романа Толстого «Война и мир» оканчивается декабрем 1812 г., когда война завершилась лишь наполовину, а самые серьезные испытания еще были впереди. Долгое, трудное, но в конечном итоге триумфальное шествие русской армии от Вильно (декабрь 1812 г.) до Парижа (март 1814 г.) не находит отражения в романе — так же, как этот сюжет был обойден вниманием в советском патриотическом каноне и памяти русского народа — современника тех событий. На каждую публикацию о 1813–1814 гг., вышедшую на русском языке, приходится более сотни публикаций о 1812 г. В недавно вышедшей работе, охватывающей весь период 1812–1814 гг. и написанной в научно-публицистическом ключе, 490 страниц посвящены 1812 г. и только 50 — более длительному и трудному для понимания периоду последующих двух лет
[18].
Созданная русскими народная, или «толстовская», интерпретация войны во многом звучит в унисон с отчетами иностранцев, которые принижают роль российской армии и царского правительства в победе над Наполеоном. Сам Наполеон сильно тяготел к тому, чтобы возложить вину на географию, климат и удачу; тем самым он снимал с себя ответственность за случившуюся катастрофу. Историки обычно добавляют к этому просчеты и ошибки Наполеона, но многие из них довольствуются тем, что присоединяются к вытекающему из построений Толстого выводу о том, что русские военачальники слабо контролировали ход событий, и что русская «стратегия» представляла собой сочетание импровизации и счастливого стечения обстоятельств. Как это неминуемо и должно было произойти, недостаток интереса с российской стороны применительно к периоду 1813–1814 гг. предоставил свободу действий историкам других стран, которые были только рады написать историю таким образом, что роль России в событиях тех лет оказывалась незначительной.
Конечно, не сложно понять, почему для русских было проще всего отождествить себя с войной, которая велась на их родной земле в защиту Москвы и под предводительством генерала по имени Кутузов. Сложнее было сохранить столь же оптимистичный настрой в отношении кампаний, развернувшихся на территории Германии и Франции под командованием Витгенштейна и Барклая де Толли, в защиту правильной, но отчасти носящей метафизический характер концепции безопасности России, основанной на идее баланса сил в Европе. Приближение столетней годовщины войны в 1912 г. было отмечено всплеском исследовательского интереса и появлением большого числа новых публикаций. Однако к тому моменту Россия находилась в преддверии войны с теми самыми Гогенцоллернами и Габсбургами, с которыми в 1813 г. она была в союзе. Очевидно, это был не самый подходящий момент для празднования российско-германского единства. В 1813–1814 гг. двумя самыми блестящими офицерами в штабе российской армии были К.Ф. Толь, выходец из прибалтийских немцев, и И.И. Дибич, сын прусского штабного офицера, перешедший на русскую службу. Почти две трети войск наиболее успешного союзного подразделения — так называемая Силезская армия фельдмаршала Блюхера — на самом деле были русскими, однако во главе двух российских военных корпусов Блюхера стояли А.Ф. Ланжерон и Ф.В. Остен-Сакен. К этому времени Н.П. Румянцев и А.Б. Куракин были оттеснены на второй план, и среди главных советников Александра I по вопросам внешней политики не осталось ни одного этнического русского. Тем временем уже тогда император внушал многим своим подданным мысль о том, что он считает Россию отсталой страной, недостойной лелеемых им идеалов, и что он готов пожертвовать интересами России во имя европейской безопасности или даже просто с целью добиться одобрения Европы, которая задавала тон во всем.
Все эти публикации построены на хорошо знакомом историкам контрасте между Россией-империей и Россией как нацией и народом
[19]. В 1814 г. англичане, французы и немцы уже стали нациями или находились на пути к этому. Националистический миф, возникший на основе наполеоновских войн, полностью соответствовал данным историческим реалиям и устремлениям. Россия в 1814 г. представляла собой династическую, аристократическую и многонациональную империю. Ядро ее составляли российские земли, русские крестьяне и дворяне, но они еще не были нацией и никогда не смогли бы стать ею полностью, пока существовала династическая империя. Россия выиграла войну 1812–1814 гг., но мифы, ставшие впоследствии частью российской исторической памяти, были прежде всего этнонациональными. Это наиболее существенная причина, по которой — однозначно и по контрасту с национальными мифами немцев, французов и англичан — в российских национальных мифах, возникших в результате наполеоновских войн, в значительной степени недооцениваются успехи России в 1812–1814 гг.
[20]
Основная задача настоящей книги — прорваться через российские мифы к реалиям военных действий России в 1812–1814 гг. Прежде всего я стремился показать, как и почему Россия справилась с теми серьезными испытаниями, которые в рассматриваемые годы выпали на ее долю в лице Наполеона. Существуют и иные причины, по которым следует обращаться к различным российским мифологемам относительно эпохи наполеоновских войн.
Одна из них представляет собой размышления на тему империй и наций. Как в целом, так и в случае с Россией в частности, мне представляется неверным рассматривать все, что связано с имперской традицией как негативные явления, а нацию — как непременное воплощение добродетели. Это ни в коем случае не является оправданием неоимпериализма в современном мире. Однако в свое время в империи — в отличие от очень многих наций — часто верх одерживали толерантность, плюрализм и благосклонное отношение ко многим сообществам, находившим приют под покровом империи. Это в равной степени справедливо по отношению к инородцам в Российской империи на протяжении большей части ее истории. Одной из безусловно сильных сторон империи в эпоху Александра I был тот факт, что она хотела и была в состоянии полагаться на лояльность многочисленной элиты нерусского происхождения. В частности, ошибочным представляется представление о внешней политике Александра I как об «имперской», не отстаивающей интересов России, какой бы смысл мы ни вкладывали в понятие «Россия». До 1812 г. Наполеон достаточно наглядно продемонстрировал, почему его господство в Европе представляло угрозу для безопасности России и ее экономических интересов. В 1813 г. Александр принял абсолютно правильное решение, воспользовавшись возможностью вытеснить французов с территории Германии, восстановив основы баланса сил в Европе. Больше споров вызывает правильность последовавшего за этим решения переправить российскую армию через Рейн и свергнуть Наполеона. На мой взгляд, однако, Александр снова оказался прав, решив, что России прежде всего требуется мир и стабильность в Европе, и что в случае сохранения власти Наполеоном и мир, и стабильность станут невозможны. Эпоха Наполеона — классический пример того, насколько взаимосвязаны безопасность России и Европы. Она также явилась временем, когда Россия внесла существенный вклад в восстановление мира и стабильности в Европе.
