Однако быть аристократом означало обладать не только благосостоянием и высоким положением в обществе, но и властью. Даже при абсолютных монархиях восемнадцатого века, где правление страной осуществлялось назначенными королем чиновниками, высшие государственные и воинские должности очень часто занимали аристократы, а у тех из них, кто жил в сельской местности, под началом всегда находилось огромное число крестьян. В девятнадцатом и двадцатом веках это было уже не так: благосостояние и власть все чаще оказывались в разных руках. При всем своем богатстве аристократ-рантье утратил былую функцию в обществе. Возможно, даже не более праздный, чем его дед, он, живя в обществе, в котором умение изящно вести праздную жизнь, не вызывало особого уважения, уже не мог гордиться собой. Перед ним вырисовывалась перспектива пустого, бессодержательного существования. С другой стороны, его менее богатый собрат, облачившийся в платье государственного служащего или политика, вынужден был расстаться с аристократическим образом жизни. К 1914 году в России, Англии и Германии процессы эти еще далеко не завершились, но были совершенно очевидны.
В принципе, аристократия девятнадцатого века могла выбирать из нескольких стратегий. Она могла уподобиться львам Парето
[12] и попытаться удержать свое господство силой. Сила, однако, обернулась бы полицейским государством, которое со временем не только держало бы в узде средние и низшие классы, но ущемляло гражданские (не говоря уже о политических) права самой аристократии. В викторианский период (то есть с сороковых годов и до конца XIX века) русская аристократия испытала это на себе. Более того, хотя применение силы в сравнительно слаборазвитом обществе могло быть эффективным, с усилением модернизации использование одних только репрессивных мер привело бы к тому, что сама аристократия оказалась бы ослабленной и в опасной изоляции. В теории можно было воспрепятствовать развитию процесса модернизации, но на практике, этому мешали геополитические причины. После поражения в битве при Йене
[13] и в Крыму
[14], в первом случае прусский, а во втором русский старый режим, чтобы удержать за собой положение независимой великой державы, были вынуждены заняться преобразованием отсталой экономики, судебной системы и общественного устройства. Высказанные Евгением Трубецким в 1909 году слова о том, что «нельзя управлять, не считаясь с народом, когда нужно призвать его на защиту России»
[15] являются непреложной истиной.
Альтернативная стратегия, доведенная до совершенства в Англии, состояла в единении с новыми элитами. С точки зрения экономики, усвоение ценностей капиталистической эры означало предпринимательское отношение к поместьям и сугубо практический подход к вопросу, что выгоднее — сравнительные преимущества быть владельцем земли или же иметь в наличии акции и облигации. В общественном смысле, современный подход мог повлечь за собой непомерное преклонение перед деньгами и готовность вступить в брак, если представлялась такая возможность, с представительницей (представителем) другого класса. Политически, единение означало, что новые элиты допускаются к управлению страной и проведению политики, преследующей не только аграрные интересы. По мере того, как в девятнадцатом веке росла угроза социалистических идей, союз собственнических классов становился все более привлекательным.
Однако существовала и возможность — по крайней мере, до определенной черты, — альтернативной антикапиталистической стратегии. В союзе с церковью аристократия могла выдвинуть на первый план свои христианские, патерналистские и корпоративные традиции. Она могла клеймить беспредельный индивидуализм и оголтелую погоню за прибылями. Она могла поддержать свои призывы делом, занявшись социальными вопросами и помогая различным городским слоям рабочего класса. Она могла также попытаться мобилизовать против либеральной буржуазии религиозные, шовинистические или патриотические чувства. Но эта стратегия имела свои пределы. Аристократы владели крупной собственностью в городах и в промышленности; на них работали тысячи и тысячи людей, которые почти всегда в сельских поместьях оплачивались ниже, чем на фабриках; в карманы аристократии шла львиная доля доходов в раздираемом неравенством обществе. Патернализм был хорош там, где рабочие соглашались быть опекаемыми. При независимом рабочем движении дело обстояло совсем иначе.
Какой бы стратегии ни было бы отдано предпочтение для завоевания городского общества, sine qua non
[16]успешной политики аристократии оставалось сохранение контроля над сельскими поместьями. Это было необходимо, независимо от того, шла ли речь о победе на парламентских выборах, как в Англии, или над революцией, как в Пруссии в 1848 году. Ни английская, ни прусская аристократия не утратила контроля над своей сельской собственностью. Русская аристократия его потеряла — после 1905 и 1917 гг. А в истории аристократии девятнадцатого века не было ничего важнее, чем отношения между дворянством и сельскими субэлитами, в первую очередь зажиточными крестьянами и фермерами
[17].
Если же обобщать уроки девятнадцатого века в целом, как и положение европейской аристократии, то, возможно, стоит выделить две ключевые угрозы, существовавшие для этой традиционно правящей верхушки, — а именно: идеи французской революции и преобразования в экономике Европы, — а также указать немногие стратегии, следуя которым, можно было им противостоять. Эти политические стратегии отнюдь не всегда оказывались взаимоисключающими, что можно видеть на примере прусских юнкеров, которые в период Второго Рейха, с успехом использовали их все. К тому же, до 1848 года ни «французские» идеи, ни рост городов и промышленности не внушали опасений большинству политически активных аристократов, действующих в европейских странах. Франция, в конечном итоге, потерпела поражение в 1814–1815 гг., а промышленная революция, казалось, в ближайшем будущем должна была остаться проблемой одних англичан. Скорее, битва с централистским, нивелирующим, бюрократическим государством — вот что стояло у аристократии первым пунктом на повестке дня.
Борьба с бюрократией всегда отличалась местными особенностями. В 1820-х — 1830-х годах особенно яростные столкновения происходили в южной Германии, где между 1797–1806 годами был нарушен традиционный политический уклад. Отданные под власть Баварии, Вюртемберга и Бадена, чьи династии южногерманские Standesherren отнюдь не считали знатнее себя, они открыто выражали возмущение попранием своих законных прав, статуса и политической автономии. Вдобавок, в особенности на первых порах, с утратой независимости Standesherren несли и финансовые потери, поскольку доходы от налогов перешли к новым правительствам, а ранее сделанные общественные долги легли на плечи бывших аристократических семей. Там, где, как в Вюртемберге, к религиозным возражениям против светского государства присоединились претензии в партикуляристском, юридическом и аристократическом плане, борьба принимала весьма ожесточенный характер. Воюя со своим местным Бонапартом, королем Фридрихом I, и его сверхрациональной бюрократией, дворянство, только что (и не по своей воле) ставшее вюртембергским, вело борьбу, которая была частью общей войны европейской аристократии не только против новых порядков и устоев, но и против чрезмерной власти государства. Однако детали этой борьбы, корни которой уходили в Старый Германский Рейх, и в то, каким образом он был разрушен, проявились исключительно в Германии и обусловили менталитет, цели и тактики Standesherren.
