Зубы.
Даже в цитадели его зубы вызывали дрожь.
– Никогда не подозревала насчет шеи, – прошептала Сарай между быстрыми жаркими поцелуями.
– Как и я, – ответил Лазло, пытаясь отдышаться.
– Или ушей.
– И не говори! Кто же знал насчет ушей!
Все это время они продолжали пребывать на рынке в Плаче Мечтателя. Где-то на раннем этапе поцелуя из расщелины в брусчатке выросло очень удобное деревце – высокое, гладкое и изогнутое как раз под таким углом, чтобы к нему можно было прислониться, когда головокружение начинало валить с ног. Дальше ребята заходить не стали. Даже в их наслаждении шеей чувствовалась невинность, порожденная совершенной неопытностью и… учтивостью. Их руки горели, но ниже безопасных мест не опускались, а тела, хоть и находились близко, сохраняли целомудрие.
Что ж.
Что тело может знать о целомудрии? Только то, на чем настаивает разум, а если разумы Сарай и Лазло на этом и настаивали, то отнюдь не потому, что их тела не могли предоставить убедительный аргумент. Просто от всего этого веяло такой новизной и возвышенностью… В конце концов, даже на то, чтобы овладеть искусством поцелуев в шею, могут уйти недели. В какой-то момент безрассудного потока времени сна пальцы Сарай все же скользнули под кромку рубашки Лазло, чтобы легонько пробежаться по голой коже его талии. Она почувствовала, как юноша вздрогнул, и обоих накрыла мысль: сколько же еще их ждало открытий! Сарай намеренно пощекотала его, и поцелуй прервался смехом. Лазло, осмелев, пощекотал ее в ответ, и их смех наполнил воздух.
Они с головой погрузились в сон, не думая о реальности – о комнатах, кроватях, мотыльках или лбах. И так уж случилось, что в этом головокружительном, знойном мире их объятий настоящий Лазло – спящий в городе Плач – повернул голову на подушке, раздавил мотылька и прервал сон.
55. Неверие
В настоящем городе Тион Ниро шел к якорю, закинув сумку через плечо. Прошлой ночью он уже совершал подобную прогулку. Тогда он был слишком усталым и думал о сне. Сейчас же он должен быть даже более усталым – но нет.
Его пульс отбивал барабанную дробь. Дух, истощенный собственными бесчинствами, слишком быстро курсировал по венам, породнившись с треском и диссонирующим бренчанием… недоверия, бьющегося о факты и преобразующегося в неверие.
Тион наткнулся на нечто, во что невозможно поверить. Его разум боролся сам с собой. Алхимия и волшебство. Мистическое и материальное. Демоны и ангелы, боги и люди. Что такое мир? Что такое космос? Были ли там, в черноте, звездные тропы, по которым путешествовали невероятные создания? Во что он вмешался, проделав путь через весь мир?
Тион дошел до якоря. Широкий корпус строения был виден любому прохожему – не то чтобы в такое позднее время на улицу мог кто-то выйти, – а сбоку вел проулок с настенным рисунком, изображающим проклятых окровавленных богов. В том проулке алхимик и проводил свои опыты – где никто его не увидит, если уж решит прогуляться. Если бы он мог добыть кусочек мезартиума, чтобы экспериментировать в своей лаборатории, то тотчас бы прекратил ночные вылазки и избавился от риска, что его рассекретят. Но кусочков не существовало по простейшей причине: мезартиум не отломаешь. Он не крошился. В распоряжении алхимика имелась только эта гигантская плита – и три точно такие же на южном, восточном и западном краях города.
Тион вернулся к своему месту в проулке и переложил обломки, специально скрывавшие из виду его открытие. Там, у основания неприступного якоря, где гладкий мезартиум соединялся с камнями, которые он раздавил две сотни лет назад своим жутким весом, находилось решение проблемы Плача.
Тион Ниро нашел его.
Так почему же он не отправил гонца к Эрил-Фейну и не заставил завидовать себе всех остальных делегатов, а жителей – благодарить его? Ну, сперва придется подтвердить результат. Точность прежде всего. Возможно, это была счастливая случайность.
Но нет. Уж он-то убедился. Тион не понимал этого и не верил, но знал.
«Обо мне будут слагать истории». Вот что он сказал Стрэнджу в Зосме – и это его причина для путешествия. Не главная причина, но это не имеет значения. Главной была свобода – от королевы, от отца, от Хризопоэзиума и от удушающей коробки, которой стала его жизнь. Какими бы ни были причины, теперь он здесь, и перед ним разворачивалась история. Формировалась легенда.
Алхимик снял сумку и открыл ее. Внутри было больше флаконов и колб, чем вчера, а еще ручная сфера. На сей раз ему нужно провернуть несколько опытов. Со старым алкагестом и новым. Он по привычке вел записи, и это приносило комфорт, словно его аккуратные заметки могли внести ясность в загадку.
В металле зияла трещина. Высотой по колено, шириной тридцать сантиметров у основания и такой глубины, что можно засунуть всю руку. Она напоминала след от удара топора, только края не острые, а гладкие, будто расплавленные.
Новые опыты подтвердили то, что Тион уже знал – не понимал, не верил, а знал, как человек, упавший лицом вниз, знает землю.
Мезартиум повержен.
Здесь формировалась новая легенда. Но не его.
Он собрал сумку и прислонил мусор к якорю, чтобы спрятать прорезь. Затем встал в начале проулка, с учащенным пульсом и опустошенным духом, гадая, что же это все значит. Плач не ответил. Ночь хранила молчание. Тион медленно ушел.
* * *
С другого конца улицы Дрейв наблюдал за алхимиком. Когда тот отчалил, взрывник вышел из тени, подкрался к проулку и зашел в него.
56. Грезотворцы
– Нет, нет, нет, нет, нет! – воскликнул Лазло, вскакивая с кровати. Мотылек лежал на подушке как кусочек темного бархата. Юноша легонько ткнул в него пальцем, но он не шевелился. Мертвый. Он принадлежал Сарай, и Лазло убил его. Ненормальный, хрупкий характер их отношений ударил по нему с новой силой: что мотылек – их единственная связь. Что они могли погрузиться в такой момент и потерять его за секунду, потому что он повернул голову на подушке и раздавил мотылька! Лазло поднял бедняжку на ладонь и аккуратно положил на тумбочку. На рассвете он исчезнет и возродится следующей ночью. Лазло никого не убил… кроме собственного пыла.
На самом деле это даже забавно. Абсурдно. Невыносимо. И забавно.
Он плюхнулся обратно на подушку и посмотрел на мотыльков на потолочной балке. Они трепыхнулись, и Лазло понял, что Сарай видит его через их глаза. Грустно улыбнувшись, он помахал ей.
Наверху в своей комнате Сарай бесшумно прыснула. Выражение его лица было просто бесценным, а тело обмякло от беспомощной досады. «Ложись спать, – мысленно говорила она. – Быстрее!»
Так он и сделал. Что ж, прошло десять часов – или же десять минут, – и вот Сарай снова предстала перед Лазло, уперев руки в бока.
– Убийца мотыльков! – отругала его она.
– Прости, – понурился Лазло. – Мне тоже очень нравился тот мотылек. Он был моим любимцем.
