Руби посмотрела на Сарай.
– Да что с ней не так? – спросила она, совершенно не замечая того, о чем Сарай догадалась много месяцев назад: что любовь Спэрроу к Фералу сменилась с сестринских чувств, которые испытывали они все, на нечто… ну, цитируя Руби… более теплое. Сарай не собиралась объяснять это Руби – или Фералу, который находился в таком же неведении. Это лишь один из нюансов взросления, который усложнял им жизнь.
Девушка хлопнула себя по мокрой сорочке и вздохнула. Хотя ее была темно-серого цвета и не стала такой прозрачной, как у Руби, но все равно хотелось переодеться.
– Уже почти время ужина, – обратилась к ней Сарай. – Предлагаю тебе высушиться.
Руби оглядела себя, затем лукаво покосилась на Сарай.
– Хорошо, – ответила она, и девушка увидела многозначительные искорки в ее глазах.
– Не так… – начала Сарай, но было слишком поздно.
Руби вспыхнула пламенем. Сарай отшатнулась от потока жара, пока Руби охватил потрескивающий ярко-оранжевый столб огня. Он разгорелся за долю секунды, словно ламповое масло, поцелованное искрой, а вот затихал медленно – пламя затихало, пока сквозь него не стал виден силуэт девушки, ее плоть один за другим поглощала язычки огня. Ее глаза стали последним огненным резервуаром, пылая так же красно, как ее имя, из-за чего на секунду она стала похожей на храмовую икону злой богини, а затем вдруг обернулась самой собой – и только собой, в пепельных ошметках сорочки.
По очевидным причинам ее прозвали Костром. В то время как маленький Ферал приносил неудобства, маленькая Руби владела более опасным даром, обостренным изменчивостью ее характера. Хорошо, что их няни уже были мертвы. Призраки не возгорались, как и мезартиум, так что риска, что она сожжет всю цитадель, не было.
– Сухенькая, – пропела девушка и не соврала. Ее нетронутые огнем волосы снова растрепались, все еще потрескивая от движения пламени, и Сарай знала: если к ним прикоснуться, на ощупь они будут как кучка угольков, равно как и голая кожа девушки. Она покачала головой, радуясь, что Спэрроу пропустила это зрелище.
Ферал до сих пор стоял к ним спиной.
– Скажи, когда можно будет смотреть, – попросил он скучающим тоном.
– Только зря сорочку сожгла, – упрекнула Сарай Руби.
Та пожала плечами:
– Какая разница? Мы все равно не доживем до того дня, когда они закончатся.
Ее тон был таким безмятежным, небрежным, что эти слова пробили все преграды Сарай и пронзили сердца. Потрясли больше, чем ледяной дождь.
«Мы все равно не доживем…»
– Руби!
Ферал, поразившись не меньше, обернулся, наплевав на то, что девушка голая:
– Ты действительно так считаешь?
– А вы нет? – Руби выглядела искренне изумленной. Сухая от огня, прекрасная, нагая, голубая, она чувствовала себя вполне естественно в таком виде. Голубая как опал. Голубая как васильки, крылья стрекозы или весенние – не летние – небеса. Как и все они.
Голубые, как пять трупов, ожидающих своего часа.
– Вы действительно думаете, что мы здесь состаримся? – спросила она, переводя взгляд с одного на другую и показывая рукой на окружающие их стены. – Да вы шутите! Неужели вам представляется такое будущее?
Сарай моргнула. Сама она не позволяла себе задаваться таким вопросом. Они делали все, что было в их силах. Повиновались Правилу. Порой ей почти верилось, что этого достаточно.
– Многое может произойти, – сказала девушка – и услышала, как ее голос частично исказился сомнением, как невыносимо слабо он прозвучал.
– Например? – вздернула бровь Руби. – В смысле помимо смерти.
Сарай не смогла ничего придумать.
13. Чистилищный суп
Сарай выскользнула из липкой мокрой сорочки и позволила ей приземлиться на пол гардеробной. Сбившийся в кучу серый шелк на голубом металлическом полу. Голубые пальцы, голубые ноги, голубое отражение в голубом зеркале, которое было сделано не из стекла, а снова из мезартиума, отполированного до блеска. Единственное, что не было голубым, это ее волосы – рыжевато-коричневые, как корица – и белки глаз. Зубы тоже, если бы она улыбалась, но не сегодня.
«Мы все равно не доживем до того дня, когда они закончатся», – сказала Руби.
Сарай окинула взглядом ряд сорочек, висевших на тонких крючках из мезартиума. Их было так много, и все красивые. Да, это нижнее белье, но они с Руби и Спэрроу предпочитали его альтернативе: платьям.
Единственная одежда в цитадели, которая у них была или когда-либо будет – как и единственная жизнь, которая у них была или когда-либо будет, – наряды мертвых богинь.
По размерам гардеробную превосходила разве что гостиная. Платьев были десятки – все они слишком роскошные и слишком пугающие. Атласные, бархатные и тесные наряды, украшенные драгоценными камнями или отделанные мехами с головами зверей с оскалом и стеклянными глазами. У одного платья юбка была в форме клетки, вырезанной из китовой кости, у другого подол сшит из сотен крыльев голубок. Лиф из чистого сусального золота напоминал панцирь жука, а широкий воротник был сделан из хребтов ядовитых рыб с крошечными зубками, вшитыми в узор как жемчужины. Там были головные уборы и вуали, корсеты с кинжалами, спрятанными в шнуровке, и элегантные плащи, а также высокие сапоги на каблуках, высеченных из эбенового дерева и коралла. Все это выглядело безвкусным, тяжелым и жестоким. Для Сарай это была одежда монстра, который пытался выдать себя за человека.
Что ушло недалеко от истины. Монстром являлась Изагол – богиня отчаяния.
Ее мать, погибшая пятнадцать лет назад.
У Сарай было много воспоминаний об Изагол, но ни одно из них не принадлежало ей. Она была слишком маленькой – всего два года отроду, когда это случилось. Это. Резня. Блеск клинков и лужи крови. Конец одного мира и начало другого. Ее воспоминания о матери были вторичными, заимствованными у людей, которых она посещала по ночам. В одних богиня была жива, в других уже мертва. Ее убили в переливчатом зеленом платье, украшенном нефритом и крыльями жуков. Сарай настолько походила на эту женщину, что образ ее трупа служил пророчеством собственной смерти. Во всем, кроме черной полосы, которую Изагол рисовала поперек глаз, от виска до виска, словно тонкую маску.
Сарай изучала полку с мамиными красками и духами. Горшочек с ламповой сажей стоял на месте, нетронутый за все это время. Сарай им не пользовалась. У нее не было желания еще больше напоминать богиню отчаяния.
Она сосредоточилась на сорочках. Нужно одеться. Белый шелк, или алый, или черный с бордовой отделкой. Золотой, или изумрудный, или розовый, как рассветное небо. В ее голове звучало эхо слов Руби – «мы все равно не доживем», – и, глядя на ряды сорочек, Сарай видела две возможные концовки.
В одной ее убивали, и одежда так и оставалась неношеной. Люди сжигали или разрывали ее в клочья, как саму девушку. В другой она продолжала жить и с годами износила все наряды. Призраки стирали их и вешали на место, а она носила их снова и снова, пока в конце концов в них и не состарилась.
