– Но это ведь хорошо, разве нет? – возразил Ферал. – Если мы забудем, то можем оступиться. Нарушить Правило. Выдать себя.
– Наверное, ты прав, – допустила Сарай. Страх сделал их осторожными, это правда. Но какой цели служила ненависть?
Девушка думала о ней как о пустынных тривахнидах – песчаных чудищах, которые могли жить годами, питаясь собственной сброшенной кожей. Ненависть жила по такому же принципу – подпитывалась собой, – но не вечно. Как и тривахниды, она могла поддерживать себя лишь до тех пор, пока не появится что-то более питательное. Она ждала добычи.
А чего ждали они?
Сарай понимала, что Ферал не поддержит ее в этом конфликте – да и с чего бы? Единственными людьми, которых он видел, были призраки: все еще потрясенные, что после смерти оказались здесь, в театре своих кошмаров, порабощенные безжалостной девочкой, такой же голубой, как их худшие воспоминания. Это не демонстрировало их лучшие качества. Но после четырех тысяч ночей в их обществе – в их домах, на их коже – Сарай узнала людей так, как не могли узнать другие, и утратила ту легкую способность ненавидеть. Девушка решила закрыть тему.
– То, что сказала Руби… – рискнула начать она. – Ты тоже так думаешь?
– Как именно? Что суп безвкусный или что ад интересный?
Сарай с улыбкой покачала головой:
– Ты знаешь, о чем я.
– Ах да. О том, что мы можем спокойно сжигать одежду когда пожелается, потому что все равно умрем молодыми?
– Да-да, об этом, – Сарай замешкалась. – Ферал, ты можешь представить нас в старости?
– Конечно, – не задумываясь, ответил он. – Я буду выдающимся пожилым джентльменом с длинными усами, тремя любящими женами, десятком детей…
– Тремя женами! – перебила Сарай. – Это ты про кого, про нас? Ты планируешь жениться на нас на всех?
– Естественно. Не хочу, чтобы кто-то чувствовал себя обделенным. Ну, кроме Миньи. Но, думаю, она не против.
– Да, ты прав, – развеселилась Сарай. – Она не очень-то подходит на роль жены.
– А вот ты…
– О да! Просто образец супруги. И как мы заживем вместе? Будешь менять нас по графику очереди или выбирать по настроению?
– Очередь кажется более справедливой, – торжественно произнес он. – Знаю, вам будет нелегко делить меня между собой, но мы обязаны извлечь наибольшую выгоду из наших несовершенных обстоятельств.
Парень изо всех сил старался сохранить серьезное лицо, но в его глазах заплясал лукавый огонек.
– Несовершенные обстоятельства, – повторила Сарай. – Ты это так называешь? – Она показала рукой на их окружение. Галерею. Цитадель. Их ненадежное, обреченное существование.
– С легким упором на «несовершенные», да, – с сожалением кивнул Ферал, и ребята просто не могли сохранить серьезность в условиях такого приуменьшения. Сарай не выдержала первой, беспомощно согнувшись пополам от хохота, и Ферал последовал ее примеру. Потеха сотворила свою мирскую магию, уменьшив напряжение в спине Сарай и облегчив груз холодного ужаса, давившего на нее весь вечер.
Так они и жили. Смеясь над мрачными моментами. Чем те мрачнее, тем больше нужно смеяться. С вызовом, неповиновением, истерией – как только возможно. Сарай подозревала, что ее мать, богиня отчаяния, не одобрила бы это.
Но ей бы понравился дар дочери.
Наступила глубокая ночь. Остальные разошлись по спальням. Сарай тоже пошла к себе, но спать не планировала. Ее день только начинался.
Раньше ее комната принадлежала матери; по размерам и великолепию ее превосходила только спальня Миньи, которую можно было считать полноправным дворцом, заключенным в теле цитадели. Прежде она была обителью ее отца Скатиса – бога монстров и верховного лорда Мезартима, самого чудовищного из всех.
Покои Сарай находились в правом крыле в конце длинного изогнутого коридора галереи. Ее дверь не закрывалась. Все двери цитадели – вся цитадель – были заморожены после смерти Скатиса. Двери, которые в ту секунду были открыты, остались распахнутыми навсегда. Двери, которые были закрыты, остались запертыми. Фактически огромное количество комнат цитадели были заблокированы, их содержимое – загадка. Когда ребята были маленькими, им нравилось представлять, что в закрытых помещениях выжили другие дети и они ведут параллельную жизнь, воображать, кем они могут быть и какими дарами обладают, чтобы облегчить свое изолированное существование.
Старшая Эллен рассказывала им о детях, которых растила, когда работала в яслях. О девочке, которая могла создавать иллюзии силой мысли. О мальчике, способном имитировать чужие лица. Слезы другого могли залечить любую рану – прекрасный дар, но его обладателю суждено было проплакать всю жизнь.
На то время больше всего зависти у них вызывала девочка, которая могла вытаскивать вещи из снов. Если она представляла предмет во сне, то могла забрать его с собой. Игрушки, арфы и котята, пироги, короны и бабочки. Детям нравилось фантазировать, что бы они забрали с собой, обладай таким даром: пакетики с семенами для Спэрроу, чтобы вырастить настоящий сад, книги для Ферала, который желал узнать больше, чем могли научить его призраки. Кукла для Сарай, которую она возжелала после того, как увидела ее в объятиях спящей девочки во время своего ночного визита в Плач. Армия для всегда угрюмой Миньи. Для Руби – целая банка меда, которой можно не делиться.
– Жаль, что тебе не достался этот дар, – сказала она как-то Сарай. – Он гораздо лучше твоего.
– Лучше, пока не приснится кошмар, – недовольно буркнула та.
– А что, если бы ей приснился равид, – с ухмылкой начала Минья, – и когда она проснулась, он откусил бы ей голову?
Теперь они понимали: если бы в тех секциях цитадели действительно кто-то выжил, они бы умерли через пару дней. Их пятерка живых была единственной в этом месте.
Сарай не могла закрыть дверь, поэтому повесила в проходе шторку. Они должны уважать чужие шторы, но система была несовершенной, особенно когда дело касалось Миньи. «Несовершенные обстоятельства», – вспомнила Сарай, но на этот раз смеха это у нее не вызвало.
В спальню вел вестибюль. В отличие от его суровых стен, эта комната с колоннами, поддерживающими декоративный антаблемент и высокий ребристый свод потолка, подражала архитектуре Плача. В городе все здания были построены из камня, с замысловатыми резными рисунками из естественного и мифического миров. Одним из самых красивых был храм Такры – на протяжении сорока лет над ним трудилась дюжина лучших скульпторов, двое из них ослепли в процессе. Один только фриз мог похвастаться тысячью воробьев, которые выглядели так реалистично, что бывали случаи, когда настоящие птицы тратили всю свою жизнь на тщетные попытки за ними ухаживать. В этой спальне певчих птиц, затесавшихся среди серафимов и лилий, спектралов и виноградных лоз, было в два раза больше, и хоть это произведение искусства, скорее всего, было выполнено за час или два, они выглядели более совершенно, чем птички на храме. Эти были сделаны из мезартиума, а не из камня, и их не вырезали и не лепили. Мезартиум обрабатывался иным образом.
