Сарай не спорила. Они были в одной лодке, и она питала большие надежды, что ее талант сможет их освободить. Но вся надежда испарилась.
– А вдруг он плохой? – прошептала девочка со страхом в голосе.
– Было бы хорошо, – страстно ответила Минья. – Мы нуждаемся в плохом, Сарай. Для отмщения.
Вот она умела произносить это слово: со стиснутыми зубами, брызгая слюной, вкладывая в него всю свою ненависть. Ее собственного дара ей было недостаточно. Она могла наказывать людей, но только после их смерти, а это ее не удовлетворяло. Сарай мечтала о полетах и свободе – но не Минья. Та надеялась, что волшебство Сарай можно будет использовать как оружие против врагов. Возможно, в ту ночь в саду две маленькие девочки выглядели как равные – как подружки, – но это не так. Минья была грозной старшей сестрой, которая спасла им жизнь, и они были готовы ради нее на все, даже на ненависть. Это легко. Естественно. Другого они не знали. Призраки, цитадель и ненавистные люди, которые ненавидели их.
Поэтому в ту ночь Сарай поддалась крику, и темные творения внутри нее окрылились. Они вылетели изо рта, но оказались не демонами, а мотыльками.
Какой ужас! Из ее тела вылетали насекомые!
Когда все закончилось – их первое появление заняло пять-десять секунд, которые показались вечностью, – девочка упала на колени, и ее стошнило ужином в корни сливы. Минья наблюдала за всем этим округлившимися глазами и с нездоровым восхищением. Мотыльки бешено роились, поскольку Сарай была в ужасе. Они метались и кружили в отчаянном танце. У Сарай заболело горло – от рвотных спазмов, не от мотыльков. Позже она поймет, что в действительности они не вылетали из ее горла. Они не были в ней, не в том смысле. Они были ею – часть ее разума или души, которая принимала материальную форму, только когда мотыльки вылезали наружу. Где-то посреди ее крика они объединялись. Сарай чувствовала губами легкое касание мягких, как мех, крылышек – но не более. Девочка не давилась ими. Не была живым гнездом с животом, набитым куколками, вылупляющимися с наступлением ночи. Ничего столь мерзкого. Но тот первый раз показался мерзким, диким, раздражающим и головокружительным. Сарай присела на колени между корнями сливы и покачнулась. Казалось, что ее разум вскрыли, освежевали и все смешали. Она ухватилась за нарост на корне, и ее мир, разбившись на кусочки, завихрился.
Сарай смотрела на него глазами мотыльков. Сотней глаз одновременно. Из-за этого она чувствовала головокружение и покачивалась. Девочка видела то же, что они, слышала то же, что они, чуяла и пробовала то же, что они, и даже ощущала все, к чему прикасались их крылья, лапки и перистые усики. Это ее дар – ужасный и удивительный.
У ее сознания были крылья. Она летать не могла, но оно могло. Своеобразный побег, но это лишь иллюзия свободы. Сарай все так же оставалась пленницей, тайным чудовищем. Только теперь пленницей и тайным чудовищем со способностью шпионить за жизнью, которой у нее никогда не будет.
Если бы на этом все заканчивалось, ее дар все равно мог бы принести пользу: стать окном в Плач, хотя бы по ночам, если не днем – мотыльки были ночными созданиями, – чтобы следить за врагом и его действиями. Но это еще не все. Это лишь начало ее темных, странных способностей.
Этой ночью Сарай, которая уже не была ребенком, сделала то же, что делала и все предыдущие четыре тысячи ночей. Вышла на террасу и выкрикнула своих мотыльков в небо. Они спустились в Плач, разлетаясь по черепичному рельефу, словно нанося его на карту. Затем разделили его между собой, нырнули в дымоходы, протиснулись сквозь щели в ставнях. Они были темными, маленькими и прекрасными – точно такого же фиолетового оттенка, как ночь, с шелковой россыпью мерцающих звезд на фоне темной воды. Их усики были как перья, которыми могли бы обмахивать крошечную королеву, а тельца – как ивовые почки: маленькие, пушистые и чудесные.
Сарай мерила шагами свою террасу наверху. По телу курсировала беспокойная энергия. Она никогда не могла стоять на месте, пока ее мотыльки летали на свободе. Ее глаза оставались открытыми, но ни на чем не сосредотачивались. Она оставила в своем теле долю сознания ровно для того, чтобы бродить по террасе и почувствовать, если кто-то к ней приблизится. Всем остальным разумом девушка была в Плаче, в сотне мест одновременно.
Среди других домов она нашла дом Ари-Эйла. Окно оставили открытым. Мотылек залетел прямо внутрь. На кухонном столе лежал труп молодого человека. Сарай не касалась его, лишь смотрела. Даже сейчас он оставался красивым, но его неподвижность ужасала, пропасть между сном и смертью казалась колоссальной. Было странно видеть эту пустую оболочку, когда его призрак еще совсем недавно явился в цитадель. Когда люди умирали, их невидимые души цеплялись за тела сколько могли – день или два, – а затем ослабляли хватку и становились жертвами естественного притяжения. Небо забирало их. Они поднимались, возвращались к нему, оно поглощало их.
Если, разумеется, их не ловила Минья.
Ари-Эйл был не женат; это дом его семьи, и младшая сестра сидела рядом, задремав на дежурстве. Ее звали Хайва; она была ровесницей Сарай, и та не могла избавиться от мысли, как изменилась бы жизнь девочки, будь боги еще живы.
В то же время, как она сидела на кухне Ари-Эйла, Сарай проникала в другие дома и наблюдала за другими лицами. Среди них была женщина, которой не так повезло, как Хайве, поскольку она была молода, когда городом правили боги. Тогда он еще не был Плачем, конечно же. Это имя пришло с кровопролитием, но оно прекрасно подходило двум векам правления Мезартима. Если за все те годы что-то и было в изобилии, то это слезы.
Дома, люди, разбросанные игрушки и изношенная обувь – все это так отличалось от цитадели. В этих домах не было мезартиума – только плитка, дерево и камень. Сшитые вручную одеяла, сотканные коврики – и коты, свернувшиеся рядом с людьми в их смятых кроватях. Сарай приходила к ним. К людям, не к котам. Ее мотыльки находили спящих в кроватях. Их прикосновения почти не чувствовалось. Спящие никогда не просыпались. Мужчины и женщины, дети и старики. Мотыльки садились на их брови или скулы, и в этом было что-то интимное. Сарай знала их запахи, ритмы дыхания. Стала знатоком ресниц – знала, как они опускались, как трепетали, – кожи вокруг глаз: какой хрупкой она была, как первой покрывалась морщинками, – и метаний глаза под веком. Ей хватало одного взгляда, чтобы понять, погрузился ли человек в сон или находился в умиротворенном состоянии между снами. Никто из доселе живущих, думала девушка, не знал о закрытых глазах больше, чем она.
Сарай повидала свою долю нагой кожи – коричневой, а не голубой – и наблюдала за пульсом на незащищенных шеях, на нежных и бледных запястьях. Она видела людей в момент их наибольшей уязвимости, одиноких и нет, спящих и занимающихся чем-то еще, что делают в темноте. Как оказалось, существовало неисчислимое количество способов переплетаться телами. Это было познавательно. Раньше девушка изумлялась и смеялась над этим. Первым делом поутру она рассказывала об увиденном остальным, и они ахали и хихикали, но теперь ей было не странно и не смешно. Это подкралось незаметно: некое волнение, соблазн. Сарай понимала голод Руби. И больше не подсматривала за столь интимными моментами, но даже вид крепкой голой руки, ласково обнимающей талию или плечо, мог вызвать в ней ноющее желание объятий. Быть одним из двух тел, сливавшихся воедино. Протягивать руки и находить. Быть обнаруженной и таять в объятиях. Принадлежать взаимной уверенности.
