В сердца Сарай закрался холод. Армия Миньи шокировала ее – но что бы сегодня случилось, не будь ее рядом? Если бы Эрил-Фейн пришел, ожидая найти скелеты, а нашел их?
В ней осталась безысходная уверенность, что отец повторил бы сделанное пятнадцать лет назад. В голове запечатлелось его лицо: сначала испуганное – просто потому, что пришлось вернуться в это царство пыток. Затем ошарашенное. Пораженное ее видом. Сарай застала ровно ту секунду, когда он понял. Все случилось так быстро: первый удар потрясения, когда он подумал, что она Изагол, и второй – когда понял, что это не так.
Когда он догадался, кто она.
Ужас. Вот что она увидела на его лице, и ничто иное. Сарай полагала, что закалила себя, подготовилась к любой боли, которую он мог ей причинить, – но ошиблась. Впервые в жизни она увидела отца собственными глазами – не через фильтр ощущений мотыльков, не через воображение чьего-то подсознания – своего, Сухейлы или Азарин, – мужчину, чья кровь текла в ее жилах, отца – и его ужас раскрыл в ней новый бутон стыда.
Непристойность, несчастье. Божий отпрыск.
А что было на лице мечтателя? Изумление, тревога? Точно сказать невозможно. Все случилось в мгновение ока, и все это время призраки затаскивали Сарай обратно в комнату. Рука сильно болела. Она опустила взгляд. От предплечья до пальцев руки – дорожка засохшей крови, продолжающей все так же сочиться из длинного пореза.
На коже, в тех местах, где ее хватали призраки, расцветали синяки. От пульсирующей боли казалось, будто их руки все еще прикасаются к ней. Хотелось зарыться в объятия Старшей Эллен – чтобы та осторожно промыла и обработала ее рану, а потом просто пожалела. Набравшись смелости, Сарай уже собралась уйти, но призраки преградили ей дорогу. На секунду она замешкалась. Она привыкла к их присутствию и всегда морально готовилась, чтобы пройти через их толпу, но прежде они никогда не мешали. Теперь же, стоило ей направиться к двери, как они смыкали ряды, не давая пройти. Сарай вздрогнула и замерла. Их лица оставались такими же безразличными, как и всегда. Девушка понимала, что говорить с ними бесполезно, ведь они не властны над собой, но слова все равно сорвались с языка:
– Мне что, запрещено выходить?
Разумеется, они не ответили. Призраки получили приказ и повинуются ему. Сарай никуда не пойдет.
Весь день ее никто не навещал. Изгнанная, изолированная и уставшая больше, чем когда-либо, она смочила руку остатками воды из кувшина и перевязала ее самодельными бинтами из разорванной сорочки. Девушка сидела в своей ночной нише, словно прячась от призрачной стражи. Каждый раз, когда она прокручивала в голове утренний хаос и свой выбор, на нее накатывали жаркие волны паники.
«Что бы дальше ни случилось – это твоя вина».
Сарай не планировала принимать это решение. В глубине души она никогда не делала – и не могла сделать – этот выбор: люди вместо родных. Сарай сделала совсем не это. Она не предательница. Но и не убийца. Шагая взад-вперед по комнате, она чувствовала себя так, словно жизнь загнала ее в тупик и заперла там, чтобы поизмываться.
Заперта, заперта, заперта.
Возможно, она всегда была пленницей, но не такой. Стены давили со всех сторон. Ей хотелось знать, что происходит в Плаче, какой шумихой люди встретили новость о ее существовании. К этому времени Эрил-Фейн наверняка им все рассказал. Они будут собирать оружие, придумывать стратегию. Вернутся ли они в цитадель с большим количеством воинов? Смогут ли? Сколько у них шелковых саней? Она видела только пару, но, судя по виду, их легко построить. Наверное, это лишь вопрос времени – когда они соберут силы для захвата.
Неужели Минья думала, что ее армия сможет удерживать людей вечно? Сарай представила жизнь, в которой они существуют как раньше, но в осаде, тревожась о нападении в любое время дня и ночи, давая отпор воинам, сталкивая их с террасы в город внизу как сдуваемые ветрами сливы. Ферал призовет ливень, чтобы смыть кровь, и они все соберутся на ужин, в то время как Минья будет призывать к службе новую партию мертвецов.
Сарай вздрогнула. Она чувствовала себя такой беспомощной! В небе ярко светило солнце, день все не заканчивался и не заканчивался. Ее тяга к люльке была мощной, но теперь серое забытье в прошлом, сколько зелья ни пей. Она так устала, что ощущала себя… истертой, как подошва старых тапочек, но глаза закрывать не осмеливалась. Страх того, что ждало за порогом сознания, был могущественнее всего остального. Сарай было плохо. Призраки снаружи, ужасы внутри – и никакого спасения. Блестящие голубые стены сжимались вокруг нее. Девушка плакала, ожидая ночи, и та наконец наступила. Никогда прежде ее беззвучный крик не приносил такого облегчения. Она выкрикнула всех до последнего и почувствовала, будто само ее естество распалось на мягкие порхающие крылышки.
Обратившись в мотыльков, Сарай вихрем вылетела из окон и помчалась прочь. Небо огромное, в нем ощущалась свобода. Звезды взывали к ней как сигнальные маяки, горящие в бескрайнем черном море, пока она, увеличенная в сотню раз, окуналась в головокружительный воздух. Побег, побег. Она бежала от кошмаров, лишений и спин своих сородичей. Бежала от тупика в коридоре, где жизнь заперла ее в ловушку и насмехалась над ней. Бежала от себя. Сарай охватило необузданное желание улететь так далеко от Плача, как только возможно – сотня мотыльков, сотня направлений, – лететь и лететь, пока не наступит рассвет, превратив все несчастья и ее саму в дым.
«Убей себя, девочка, – сказала пожилая женщина. – Помилуй нас всех».
Помилуй.
Помилуй.
Будет ли милосердием покончить с собой? Сарай знала, что на самом деле эти жестокие слова произнес не призрак старой женщины, а ее собственное сокровенное «я», очерненное чувством вины от четырех тысяч ночей в мрачных снах. Она также знала, что во всем городе и чудовищном металлическом ангеле, похитившем небо, она единственная, кто знает, как страдают люди и божьи отпрыски. Девушка подумала, что ее милосердие уникально и бесценно. Сегодня оно предотвратило резню – хотя бы на время. Будущее ей неведомо, но она не могла искренне проникнуться мыслью, что без нее оно будет лучше. Сарай собрала свой дикий рой из мотыльков, попрощалась с небом и его звездами, напоминавшими сигнальные огни, и полетела в Плач, чтобы узнать, чему положило начало ее милосердие.
41. Колдовской свет
Богиня реальна, жива.
Она приснилась Лазло еще до того, как он узнал о голубой коже Мезартима, и это само по себе казалось довольно необычным. Не говоря уж о том, каково ему теперь, когда он увидел ее во плоти и ее миловидное личико полностью совпало с тем, что являлось ему во снах. Это не случайность.
Это волшебство.
Когда за шелковыми санями и их пассажирами прибыли фургоны, четверка придерживалась простой версии о сбое механизма, которую никто не подвергнул сомнениям. Событие приуменьшилось до такой степени, что день прошел вполне обыденно, хотя Лазло казалось, что «обыденность» осталась далеко позади. Со всем пережитым он справился так же хорошо, как и стоило ожидать – учитывая, что «все пережитое» влекло за собой почти неминуемую смерть от рук одичалых призраков, – и внутри себя, преодолевая смятение и страх, он обнаружил странный привкус радости. Девушка из его снов не плод воображения, не богиня отчаяния – и не она мертва. Весь день он ловил себя на том, что постоянно поднимает голову к цитадели, глядя на нее другими глазами, потому что знал – она там. Как это возможно?!
