Из-за того, что с ним сделала Изагол.
И, как Сарай начала постепенно понимать – а если точнее, долгое время отказывалась понимать, пока отрицать не стало бесполезно, – из-за того, что он сделал сам. Из-за того, что он заставил себя сделать, дабы обеспечить свободу своему народу: убить детей – а с ними и свою душу.
Вот что наконец пробилось сквозь ее слепоту. Ее отец спас жителей Плача и уничтожил себя. Несмотря на внешнюю силу, внутри он сокрушен как погребальный костер, как Пик – только вместо расплавленных костей иджи он сделан из скелетов младенцев и детей, включая, как он всегда полагал, собственного ребенка: ее. Вот в чем так раскаивался Эрил-Фейн. Этот поступок душил его как сорняки, гниль и колонии паразитов, засоряющие и пятнающие его, застойные и зловонные, чтобы ничего столь благородного, как любовь или – боги, упасите – прощение, никогда не смогло в нем зародиться.
Ему отказывали даже в облегчении от слез. Этот факт Сарай знала лучше других: Богоубийца не мог уронить ни слезинки. Название города служило насмешкой. Все эти годы он был неспособен на плач. Когда Сарай была маленькой и жестокой, она пыталась выдавить из него слезу – но тщетно.
Бедная Азарин. Видеть ее такой – свернувшейся в клубок и свободной от всей брони – все равно что видеть сердце, вырванное из груди, возложенное на плиту и помеченное табличкой «Скорбь».
А Эрил-Фейн, спаситель Плача, три года бывший игрушкой богини отчаяния? На его табличке могло быть написано только «Стыд».
И так Скорбь и Стыд в смежных комнатах, отделяемых одной дверью, лелеяли свою боль, а не друг друга. Сарай ждала, когда ее отец заснет, чтобы подослать к нему стража – если осмелится – и узнать, что он прячет в своих сердцах, как сейчас прячет лицо в ладонях. Она не могла забыть выражение искреннего ужаса, когда он увидел ее в дверях, – как и понять, почему он оставил это в секрете.
И главный вопрос: теперь, узнав, что она жива, что Эрил-Фейн собирается делать дальше?
* * *
Вот четверка прилетевших в цитадель и выживших, чтобы рассказать об этом другим – хотя они, судя по всему, никому ничего не рассказали. Сарай следила за каждым из них, спящими и страдающими от бессонницы. Она была и во многих других местах, но основная доля внимания разделилась между отцом и мечтателем.
Убедившись, что Лазло наконец-то поддался сну и убрал руку так, что можно было рассмотреть лицо, Сарай подняла мотылька со створки и полетела к мечтателю. Но так просто приземлиться на него не могла и смущенно парила в воздухе над юношей. Теперь все по-другому. Это она знала наверняка. Наверху в цитадели, шагая из стороны в сторону, Сарай так же нервничала, как если бы действительно находилась с ним в комнате, готовясь дать деру при малейшем его движении.
Посредством мотылька она учуяла знакомый запах сандалового дерева и чистого мускуса. Дыхание Лазло стало спокойным и глубоким. Сарай видела, что он спит. Его глаза шевелились под веками, а ресницы – такие же густые и блестящие, как шерстка речных кошек, – слегка трепетали. Наконец она не выдержала – с чувством поражения, предвкушения и опасения, преодолела небольшое расстояние до его лба, приземлилась на теплую кожу и вошла в его мир.
Он ее ждал.
Прямо там. Парень стоял в ожидании, выпрямив спину, будто знал, что она придет.
У Сарай перехватило дыхание. «Нет», – подумала она. Не будто знал – будто надеялся.
Мотылек испуганно заметался и нарушил контакт. Мечтатель стоял слишком близко; она не была к этому готова. Но та крошечная доля секунды совпала с тем моментом, когда его тревога сменилась облегчением.
Облегчением. При виде нее.
Только тогда, в одном взмахе крыльев от него, с сердцами, отбивающими безумный ритм в ее далеком теле, Сарай поняла, что настраивалась на худшее, не сомневаясь, что сегодня он наконец проявит к ней надлежащее отвращение. Но в этой мимолетной встрече она не заметила ничего подобного. Сарай набралась храбрости и вернулась к нему на лоб.
Мечтатель находился на том же месте, и Сарай снова застала смену тревоги на облегчение.
– Прости, – сказал он голосом, подобным дыму в лесу.
Теперь он стоял чуть поодаль. Не то чтобы он отодвинулся – просто поменял концепцию пространства во сне, чтобы не нависать у нее над душой. Они не были в одной из версий Плача или в библиотеке. Парочка стояла на берегу реки, но не бурной Узумарк, а какого-то более спокойного ручья. Ни Плача, ни Пика, ни цитадели. Было лишь светло-розовое небо, а под ним широкая тропа из зеленой водной глади, по которой бродили птицы с длинными изогнутыми шеями. Вдоль берега, под наклоном, словно в надежде увидеть собственное отражение, выстроились грубые каменные домики с голубыми ставнями.
– Я испугал тебя, – начал Лазло. – Прошу, не уходи.
Забавно: он думал, что мог напугать ее? Музу ночных кошмаров, мучительницу Плача спугнул сон милого библиотекаря?
– Ты просто застал меня врасплох, – оробело пролепетала она. – Я не привыкла, что меня встречают.
Сарай не стала объяснять, что не привыкла, чтобы ее видели, что все это в новинку или что ее сердца бьются наперегонки, сливаясь в ритме, как дети, обучающиеся танцу.
– Я боялся упустить тебя, – ответил Лазло. – Но очень надеялся, что ты придешь.
И снова в его глазах загорелся колдовской свет, мерцая как блики солнца на воде. Когда на тебя так смотрят, это меняет человека – особенно того, кто привык ко всеобщему отвращению. У Сарай появилось новое, обескураживающее ощущение, что она никогда раньше не осознавала, сколько у нее движущихся частей тела, и все надо координировать с неким подобием грации. Это работает, пока не задумываешься о процессе. Но стоит начать волноваться – и все идет наперекосяк. Как она могла прожить всю жизнь, не замечая неуклюжести собственных рук? Как они просто свисают с плеч словно куски мяса в витрине? Сарай скрестила их – безыскусно, как ей показалось, будто дилетант, избравший легчайший путь.
– Почему? – спросила она. – Чего ты хочешь?
– Я… н-ничего, – спешно выпалил Лазло. Конечно, вопрос несправедливый. В конце концов, это она ворвалась в его сон, а не наоборот. У мечтателя куда больше прав спрашивать, чего хочет она. Но вместо этого он сказал: – То есть я хотел узнать, что ты цела. Что там произошло? Тебя не ранили?
Сарай уставилась на него. Не ранили ли ее?! После того что он видел и пережил, этот фаранджи спрашивает, цела ли она?!
– Я в порядке, – грубовато пробурчала Сарай из-за необъяснимой боли в горле. Наверху, в своей комнате, она прижала к себе раненую руку. Всем в цитадели было плевать, что ее ранили. – Зря ты меня не послушал. Я ведь пыталась предупредить.
– Да что ж… Я считал тебя просто сном. Но это явно не так, – он замолчал и выглядел неуверенным. – Ведь правда? Хотя, конечно, если бы это было так, а ты сказала бы «нет», я бы все равно не узнал правды.
– Я не сон, – отчеканила Сарай с горечью в голосе. – Я – кошмар.
