– Он очень ее любил, – прошептала Сарай. – Чувства были ложью. Насилием. Но все это не имело значения, потому что, когда Изагол заставляла тебя что-то испытывать, это становилось реальностью. Он ненавидел ее. И любил. И убил ее.
Девушка осела на кровать и позволила глазам пройтись по уже знакомым стенам. Воспоминания можно запереть в комнате, и в этой все еще хранились те годы, когда она залетала в окно, полная праведного гнева. Лазло сел рядом с ней.
– Ненависть победила, – сказала Сарай. – Изагол оставила ее забавы ради, и на протяжении трех лет Эрил-Фейн вел внутреннюю войну. Единственным способом победить было позволить ненависти превзойти эту мерзкую, лживую, идеальную любовь. Так и случилось. – Ее челюсти сжались. Сарай покосилась на Лазло. Это не ее история, но она считала, что он должен знать. – После того, как Скатис привез в цитадель Азарин.
Лазло уже знал часть этой истории. «Ее забрали позже», – сказала Сухейла. Сарай знала ее целиком. Только она знала о темном серебряном кольце, которое Азарин надевала на палец каждую ночь и снимала первым делом поутру. Их любовная история не единственная, которой боги положили конец, но единственная, положившая конец богам.
Эрил-Фейн отсутствовал уже больше двух лет, когда Скатис забрал Азарин, и она, наверное, была первой девушкой в Плаче, которая с радостью оседлала монстра Разаласа и полетела навстречу рабству. Наконец-то она узнает, жив ли ее муж!
Он был жив. И тогда Азарин узнала, что можно одновременно чувствовать радость и опустошение. Его смех она услышала раньше, чем увидела лицо – Эрил-Фейн смеялся, так же счастливо, как всегда. Азарин вырвалась из хватки своего стража и побежала на звук, заворачивая за угол гладкого металлического коридора, чтобы узреть, как ее муж с любовью смотрит на Изагол Ужасную.
Азарин уже видела этот взгляд. Он и на нее так смотрел. Взгляд был не притворным, а искренним, и так, после двух лет неведения о его судьбе, Азарин наконец-то узнала. Вдобавок к несчастью служить «целям» богов ее судьбой было наблюдать, как муж влюбляется в богиню отчаяния.
А судьбой Эрил-Фейна было смотреть, как жену ведут по зловещему коридору – дверь за дверью маленьких комнат с одними кроватями, – и тогда-то замысел Изагол и провалился. Любовь не могла сравниться с тем, что загорелось в груди Эрил-Фейна, когда он услышал первые крики Азарин.
– Ненависть стала его триумфом, – сказала Сарай. – Он стал ею, чтобы спасти жену и весь свой народ. На его руках столько крови, в сердцах столько ненависти… Боги сами сотворили свою погибель. – Она посидела с пару минут в молчании и ощутила пустоту внутри себя, где на протяжении многих лет хранилась собственная ненависть. Теперь там была лишь чудовищная грусть. – И после того как их убили, а все рабы освободились, – с тяжестью на сердце продолжила она, – остались только ясли и будущее, полное жуткой, неведомой магии.
Слезы, которые доселе текли только по настоящим щекам Сарай, теперь полились и по иллюзорным. Лазло взял ее руки и крепко сжал их в своих ладонях.
– Такая жестокость непростительна, – сказала девушка сдавленным от эмоций голосом. – Некоторые поступки слишком ужасны, чтобы их прощать. Но думаю… думаю, я понимаю, что они чувствовали в тот день, с чем им пришлось столкнуться. Что им было делать с детьми, которые станут новым поколением мучителей?
У Лазло голова шла кругом от всех этих ужасов и невероятного чувства, что, оказывается, его собственное детство было вполне милосердным.
– Но… если бы их приласкали и вырастили с любовью, – ответил он, – они не стали бы мучителями.
Это прозвучало так просто, так легко. Но что люди знали о силе Мезартима кроме того, что ее можно использовать для наказаний и угнетений, чтобы запугивать и властвовать? Как они могли даже представить таких, как Спэрроу или Ферал, когда знали лишь таких, как Скатис и Изагол? Можно ли вернуться назад во времени и ожидать, что они вырастут такими же милосердными, насколько возможно пятнадцать лет спустя, с разумом и телом, не оскверненными богами?
Сарай затошнило от собственного сострадания. Она сказала, что никогда их не простит, но, похоже, это уже произошло, и девушка вспыхнула от смятения и тревоги. Одно дело избавиться от ненависти, и совсем другое – простить.
– Иногда я чувствую себя на его месте, с любовью и ненавистью рядом, – призналась она Лазло. – Нелегко жить с парадоксом в основе своего естества.
– В смысле? Каким парадоксом? Что ты наполовину человек и наполовину божий… – Лазло не мог заставить себя назвать ее «отпрыском», даже если она сама так себя определяла. – Человек и Мезартим?
– Это тоже, но я не о том. Я имела в виду проклятие знания. Было легко, когда мы считали себя единственными жертвами. – «Мы». Она смотрела на их руки, свои ладони в его, но сейчас подняла взгляд и не отступила от своих слов. – Нас пятеро, – выпалила Сарай. – И для остальных существует лишь одна правда: Резня. Но из-за моего дара – или проклятия – я узнала, каково живется людям – тогда и сейчас. Я знаю их разумы изнутри, почему они это сделали, как это их изменило. Поэтому, когда я вижу воспоминание, как этих детей… – ее речь прервал всхлип, – и знаю, что меня ждала та же участь, то ощущаю ярость, но с примесью… тоже гнева, но от имени юношей и девушек, которых забирали из их домов, чтобы служить целям богов, а еще – отчаяния из-за того, что это с ними сделали, и вины… за то, что сделала с ними я.
Сарай расплакалась, и Лазло привлек ее в свои объятия, словно это самый естественный поступок в мире – утешать горестную богиню на своем плече, обнимать ее, вдыхать запах цветов в ее волосах и даже ласково поглаживать по виску большим пальцем. И хоть какая-то частица его сознания понимала, что это сон, ее мгновенно затмили другие, более убедительные частицы, и Лазло переживал это мгновение как абсолютно реальное. Все эмоции, все ощущения. Текстура кожи, запах волос, теплота дыхания сквозь льняную рубашку и даже влага от слез на ткани. Но куда более мощной была неописуемая нежность, которую он испытывал к богине, наряду с торжественностью. Словно ему доверили нечто бесконечно ценное. Словно он поклялся собственной жизнью. Позже он осознает, что в этот момент его центр тяжести сместился: с одного целого – единственного, отдельного компонента – на половинку чего-то, что падет, если отрезать вторую.
В прошлой жизни Лазло грызли три страха. Первый: что он никогда не увидит доказательств существования магии. И второй: что он никогда не узнает, что случилось в Плаче. Эти страхи прошли; с каждой минутой он получал все больше доказательств и ответов. А третий? Что он всегда будет одинок?
Лазло пока этого не понял – по крайней мере на сознательном уровне, – но он уже не одинок, и его ждала целая череда новых страхов: тех, что шли в дополнение, когда ты дорожишь человеком, которого, скорее всего, потеряешь.
– Сарай. – Сарай. Ее имя было как медовая каллиграфия. – Что ты имеешь в виду? – ласково спросил он. – Что ты им сделала?
И Сарай, не меняя положения – лежа на плече, прижавшись лбом к его подбородку, – все рассказала. Рассказала, кто она, что делала и даже… хоть ее голос стал тоненьким, как бумага… как она это делала – мотыльки и все прочее. Закончив рассказ, девушка напряглась в его объятиях, дожидаясь ответа. В отличие от Лазло, она не забывала, что все это сон. Она была снаружи и внутри него одновременно. И хоть Сарай не смела смотреть на юношу, пока излагала правду, ее мотылек наблюдал за его спящим лицом – вдруг там промелькнет отвращение?
