– А мне не нужно, – ответил я.
– Вот и он – мой муж, то есть – всегда старый джаз слушал...
– Как и я?
– Да, совсем как ты. Его убили железной вазой для цветов.
– То есть как?
– В автобусе какой-то панк разбрызгивал краску из баллончика. Муж пытался его урезонить, а тот ударил его вазой по голове.
– Но зачем панку цветочная ваза?
– Не знаю, – пожала она плечами. – Понятия не имею. Я тоже не знал.
– Так нелепо, да? Умереть в городском автобусе от цветочной вазы...
– И не говори. Мне очень жаль.
Когда пицца разогрелась, я съел свою половину и растянулся на диване со стаканом виски в руке.
– Хочешь увидеть череп единорога? – спросил я.
– Еще бы! – оживилась она. – А что, у тебя есть?
– Не настоящий, конечно. Копия.
– Все равно хочу...
Я вышел на улицу, достал из машины сумку. Стоял тихий октябрьский вечер. Из-за рваных облаков выглядывала почти круглая луна: похоже, завтра будет прекрасная погода. Я вернулся в дом, сел на диван, расстегнул молнию на сумке, вытащил завернутый в банное полотенце череп, развернул и передал ей. Она поставила стакан с вином, взяла череп и осмотрела со всех сторон.
– Здорово сделано!
– Еще бы. Черепных дел мастер изготовил, – сказал я и отхлебнул еще виски.
– Прямо как настоящий...
Я выключил музыку, достал из сумки каминные щипцы и легонько ударил череп по темени. «Кон-н-н», – прозвучало в ответ.
– Что это?
– Каждый череп издает свой неповторимый звук, – объяснил я. – А тот, кто в этом разбирается, может считывать хранящиеся внутри воспоминания.
– Какая чудесная история, – опять восхитилась она. И, взяв щипчики, постучала по черепу сама. – Никогда бы не сказала, что это копия.
– Неудивительно. Человек, который его делал, просто сдвинулся на черепах.
– А мужу череп проломили. Значит, правильный звук уже бы не получился?
– Даже не знаю...
Она поставила череп на стол и снова взяла стакан. Мы с нею сидели бок о бок на диване, каждый со своим стаканом, и смотрели на череп. Голая кость таращилась пустыми глазницами – то ли беззвучно хохотала, то ли хотела втянуть в себя весь окружающий воздух.
– Поставь музыку, – попросила она.
Я выбрал кассету, зарядил в магнитофон, нажал на «воспр.» и снова сел на диван.
– Тебе здесь уютно? Или, может, пойдем наверх?
– Здесь хорошо, – ответил я.
Пэт Бун
[107] бархатным голосом запел «Буду дома». Время словно потекло вспять, но мне было уже все равно. Пускай себе течет куда хочет. Она задернула кружевную штору на окне, погасила в комнате свет. И начала раздеваться в лунном сиянии. Сняла с шеи цепочки, расстегнула браслет часов, стянула через голову бархатное платье. Я тоже снял часы, машинально опустил их куда-то за спинку дивана. Стащил пиджак, ослабил галстук и допил виски.
Под «Все мысли о Джорджии» Рэя Чарльза
[108] она стянула чулки. Облокотившись о стол, я закрыл глаза и почувствовал, как время перекатывается в моей голове, точно лед на донышке пустого стакана. Мне чудилось, будто однажды – когда-то очень давно – все это уже случалось со мной. Женщина раздевается, мягкая музыка, слова, которые мы говорим друг другу – все словно скопировано откуда-то. Копия картинки немного изменена. Но в самой перемене особого смысла нет. Как бы ни закрутилось теперь – результат будет тот же. Нельзя обскакать кого-то на карусели. Здесь никто не обгоняет, никто не отстает. И все прибывают туда же, откуда уехали.
– Странное чувство, – сказал я, не открывая глаз. – Словно все это уже однажды со мной случалось...
– Конечно, случалось. – Она забрала у меня стакан и начала расстегивать мне рубашку – медленно и аккуратно, словно очищала фасолины от кожуры.
– А ты откуда знаешь?
– Просто знаю – и все, – ответила она. Склонилась и повела губами по моей груди. Голой кожей я чувствовал ее мягкие волосы. – Все, что с нами происходит, уже когда-то случалось. Мы просто возвращаемся по кругу туда, откуда пришли. Тебе не кажется?
И я отдал свое тело ее поцелуям и касаниям. В голове проносились карпы, кусачки для ногтей, химчистка, улитка на цветочном листе. Сколько на свете подсказок, думал я.
Полузабытых и почти незаметных ориентиров, которые мы оставляем на пути.
Я открыл глаза, бережно обнял ее и попробовал нащупать застежку лифчика у нее на спине. Но никакой застежки не нашел.
– Спереди, – шепчет она.
Эволюция мира и впрямь не стоит на месте.
После третьего раза мы приняли душ и, завернувшись вдвоем в одеяло, стали слушать пластинку Бинга Кросби
[109]. В сердце у меня пели птицы. Мой пенис был совершенен, как пирамида Хеопса, волосы библиотекарши восхитительно пахли шампунем, и даже диван по упругости оказался вовсе не далек от идеала. Отличный диван с подушками, собранный и обтянутый вручную. Из тех добрых старых времен, когда люди еще умели делать диваны.
– Отличный диван, – сказал я.
– Совсем убогий. Никак не соберусь выкинуть да новый купить.
– Оставь себе этот, не пожалеешь.
– Ладно, оставлю...
Бинг Кросби запел «Дэнни-Бой» – и я, не удержавшись, запел вместе с ним.
О, Дэнни-бой, зовет труба в дорогу В леса и долы, где ручьи журчат Пожухли розы, осень у порога – Пора тебе идти, а мне скучать
Так возвращайся – летом ли, зимою, Когда устанет мир под снегом спать,
В густой тени или в палящем зное – О, как тебя мне будет не хватать...
– Твоя любимая песня? – спросила она.
– Она, – кивнул я. – В третьем классе я играл ее на губной гармошке. Занял на школьном конкурсе первое место и получил в награду целую коробку карандашей. Представляешь – в детстве я здорово играл на гармошке...
Она рассмеялась.
– Все-таки, жизнь – удивительная штука...
– О да, – согласился я.
Она снова поставила «Дэнни-Бой», и мы с Бингом спели еще раз.
А если вдруг увянут все левкои И я пойму, что ты уснул навек Я отыщу тот луг, где ты покоен, Приду и передам тебе привет.
