Она наморщила лоб.
– Насколько я представляю, дед очень долго изучал человеческое сознание. Со времен разработки шаффлинга и по сей день. Но до того, как придумать шаффлинг, он охотно болтал со мной. Рассказывал об исследованиях – чем занят, что собирается сделать и так далее. Я уже говорила, у меня нет каких-то специальных знаний, – но он объяснял все очень доходчиво и интересно. Я так любила спрашивать его обо всем...
– А придумав шаффлинг, он вдруг замолчал?
– Да. Заперся в своей лаборатории – и больше ни слова о работе. О чем бы я ни спросила, отвечал коротко и неохотно.
– Тебе, наверное, было очень одиноко?
– Конечно. Просто невыносимо... – Она пристально поглядела на меня. – Слушайте... А можно, я с вами прилягу? Здесь так холодно.
– Если не будешь вертеться и за рану хватать – давай, – разрешил я. Ну и дела… Неужели все девушки мира наконец-то хотят прыгнуть ко мне в постель?
Она обошла кровать с другой стороны и как была, в своем розовом костюмчике, легла со мной рядом. Я отдал ей вторую подушку, она взбила ее ладонью и подложила себе под голову. От ее шеи по-прежнему пахло дыней. Я с трудом перевернулся на другой бок, и с полминуты мы молча лежали в кровати лицом друг к другу.
– Я еще никогда не была к мужчине так близко, – вдруг сказала она.
– Надо же, – только и сказал я.
– И в город почти никогда не выходила. Потому и не смогла найти место, куда ты велел прийти. Хотела по телефону дорогу спросить, а звук отключился.
– Поймала бы такси да сказала водителю, куда ехать.
– У меня с собой почти не было денег. Я ведь сразу на улицу побежала, впопыхах даже забыла, что деньги нужны. Вот и пришлось пешком идти.
– А кроме деда, у тебя – никого?
– Мои родители и двое братьев погибли в аварии, когда мне было шесть лет. В машину сзади врезался грузовик, бензобак взорвался, и все сгорели.
– И только ты уцелела?
– Я тогда в больнице лежала. А они как раз ехали меня проведать.
– Вон как...
– С тех пор я с дедом живу. В школу не ходила, на улицу носа почти не высовывала, не дружила ни с кем.
– Как – в школу не ходила? Вообще?
– Ага, – ответила она как ни в чем не бывало. – Дед считал, что в школу ходить не обязательно. Всему, что нужно, он меня сам учил. И английскому, и русскому, и анатомии. А как еду готовить и шить, мне тетя показывала.
– Тетя?
– Домработница, которая с нами жила. Очень хорошая. Три года назад умерла от рака. И остались мы с дедом вдвоем.
– Стало быть, с шести лет ты даже в школу не ходила?
– Ну да. А что тут страшного? Я и так все умею. Пять языков знаю, на пианино играю и на альт-саксофоне. Могу рацию собрать, если нужно. В морской навигации разбираюсь, по канату умею ходить. Книг прочитала целый вагон. И даже сэндвичи делаю неплохие. Тебе же понравилось?
– Да, очень, – кивнул я.
– Дед считает, что за шестнадцать лет учебы
[47] людям лишь калечат мозги. Он и сам почти нигде не учился.
– Это, конечно, здорово, – признал я. – Но разве ты не скучала без сверстников?
– Да как сказать... Я же все время чем-нибудь занималась, особо скучать времени не было. И потом, со сверстниками как-то и говорить не о чем.
– Ф-фу, – сокрушенно выдохнул я. Ну, может, она и права.
– Но с тобой ужасно интересно.
– Это почему?
– Понимаешь... Вот ты устал, да? Но для тебя усталость – будто дополнительная энергия. И это для меня загадка. Я таких как ты до сих пор не встречала. А дед у меня даже не знает, что такое усталость, да и я такая же... То есть, ты правда сейчас устал?
– Правда. Страшно устал, – очень искренне сказал я. И с удовольствием повторил бы это еще раз двадцать.
– А что это такое – страшно устать? – спросила она.
– Это когда разные уголки твоих чувств становятся непонятными тебе самому. И ты начинаешь жалеть себя и злиться на окружающих. А уже из-за этого – злиться на себя и жалеть окружающих... Ну, примерно так.
– Хм... Ни того, ни другого не понимаю.
– Вот именно: в итоге ты вообще перестаешь понимать, что к чему. Только прокручиваешь перед глазами кадры, и каждый окрашен в свой цвет. Чем быстрее они бегут, тем больше каши в твоей голове. А потом наступает Хаос.
– Как интересно, – сказала она. – Здорово ты все излагаешь...
– Да уж, – согласился я. Насчет разъедающей человека усталости – той, что вскипает в каждом из нас независимо от возраста и пола, – я могу говорить часами. А эту науку не преподают ни в школах, ни в университетах.
– Ты играешь на альт-саксофоне? – спросила она.
– Нет, – ответил я.
– А пластинки Чарли Паркера
[48] у тебя есть?
– Где-то были, но не искать же сейчас. Да и вертушку мою раскурочили, слушать не на чем.
– А на чем ты умеешь играть?
– Ни на чем, – ответил я.
– А можно тебя потрогать? – вдруг спросила она.
– Нельзя, – ответил я. – Из-за этой чертовой раны у меня все тело болит.
– А когда рана заживет, можно будет?
– Когда заживет. И если не придет конец света. А пока давай-ка о деле поговорим. Значит, после того, как твой дед разработал шаффлинг, у него резко испортился характер?
– Ну да. Его словно подменили. Угрюмый стал – слова в разговоре не вытянешь. Только ходит и что-то бормочет себе под нос.
– А ты не помнишь, что он о самом шаффлинге говорил?
Толстушка немного подумала, теребя пальцем золотую сережку в ухе.
– Он говорил, что это – дверь, ведущая в новый мир. И хотя она разработана как вспомогательное средство для конвертации компьютерных данных, при желании ее можно использовать и для того, чтобы изменять окружающую реальность. Примерно так же, как вышло у физиков с расщеплением ядра и ядерной бомбой.
– Что же получается, шаффлинг – это дверь в новый мир, а я – ключ к этой двери?
– Ну, в общем, примерно так.
Очень хотелось выпить большой стакан виски со льдом, но ни льда, ни виски в доме не оставалось.
– Думаешь, твой дед решил устроить Армагеддон? – спросил я.
– Нет! Ни в коем случае! У него, конечно, характер не сахар: и своенравный, и замкнутый, – но на самом деле дед очень хороший. Такой же, как я или ты.
