Она опустилась огоньком до края стеклянной банки. Еще чуть-чуть – и соскользнет ее желтенький ствол внутрь, упрется в стенку под горлышком, там и потухнет.
И тут мысли пасечника сами на убитого не известного ему Самойленко соскочили.
Стал он его себе воображать, но в воображении только лежащий убитый солдат в форме возник. Без лица и даже без рук, разбросанных в стороны. На черной земле, только-только от снега освободившейся. И словно увидел он, как из земли черной трава полезла, и чернота земли исчезать стала. Поднялась трава, распушилась, разбросала свою зелень, замазывая ею черноту, и пропал солдат, слился с травою, покрылся ею. Стал невидимым и неразличимым.
Расстелил Сергеич спальный мешок. Свечка тут же сама потухла.
Закрыл глаза и стояние на коленях у дороги припомнил. Всех этих людей бесконечное множество, и самого себя, и Галю.
«Зачем все это? – подумал. – Ну не герой же он, не космонавт!»
Всплыли в памяти давние похороны, когда их убитого односельчанина с войны в Афганистане привезли. Да, все село на похороны пришло. На кладбище речи долгие говорили. Но на колени никто не опускался. Все прямо стояли. Одна только мать убитого пыталась на свежую могилу упасть, обнять ее. Но ее удержали, отвели в сторону, и пока окружена она была родней и близкими, солдаты в небо очереди из автоматов выпустили и укрыли могилу шалашом из траурных венков.
«Ну Господь с ним», – подумал Сергеич сразу и о том солдате с афганской войны, и об этом, с донецкой. Слились они в его мыслях.
Задремал пасечник. Потащила его клеть шахтерская вниз, в шахту снов. И увидел он себя в этой клети рядом с шахтерами, только сам он был в черной рясе и с крестом серебряным на груди. Ряса ремнем подпоясана, а к ремню противогаз прикреплен карабинчиком. С одной стороны – противогаз, а с другой – литровая фляга с водой. Минут десять клеть вниз ползла, прежде чем на дне черном остановилась. Первыми из нее шахтеры вышли, Сергеич в рясе – за ними. И тут хор зазвучал, мужской, церковный. Стал Бога славить. Голоса громкие, тягучие, даже грубые, обиженные, сердитые, а все слово-в-слово правильно поют.
Прислушался пчеловод.
А хор продолжает: «По милости Твоей истреби врагов моих и погуби всех, угнетающих душу мою, ибо я Твой раб!..»
Сквозь сон прямо под землю к Сергеичу донеслись голоса неправильные, с хором не совпадающие, кричащие. Оглянулся он во сне, коснулся его взгляд неровных черных угольных стен и темных лиц поющих в хоре шахтеров, на черной одежде у каждого серебряный крест размером с мужскую ладонь поблескивал. Нет, все они одновременно рты открывали и равно добавляли свои голоса к общему псалмопению. А те голоса, которые им не принадлежали, сверху, с невидимой высоты доносились. С поверхности земной. Закинул Сергеич взгляд вверх и уперся тот в дымку, за которой словно через облако пыли прожектор светил.
– О…ел он, что ли? – снова, еще громче зазвучал резкий мужской голос. – А ну выходи, бля!
Открылись от услышанного глаза, развернул пчеловод взгляд из сна наружу. Мировосприятие медленно за направлением взгляда последовало.
– Кто там? – хрипло спросил он.
– Выходи, увидишь! – ответил тот же голос.
Поднялся Сергеич. Бросил взгляд в уголок палатки, где невидимый сейчас картонный образок стоял. Достал новую свечу, чиркнул спичкой, поставил ее горящую в банку, и стало их в палатке двое – с оживленными лицами.
В темноте вечерней схватил его кто-то за руку, дернул, словно ускорить его выход из палатки попытался. Едва не упал Сергеич, но руку резким движением высвободил и отшатнулся, стараясь понять, кто перед ним и сколько их. На фоне синего неба две фигуры перед собой увидел.
– Чего надо? – спросил холодным голосом, и не прозвучало в нем ни нотки страха.
– Да я тебе!.. – сказала одна фигура пьяным молодым голосом и, пошатнувшись, попыталась достать лицо Сергеича кулаком.
Кулак бы и достал пчеловода, но второй мужик, тот, что вроде постарше был, потянул пошатнувшегося назад, стараясь удержать от драки.
– Что ты здесь нашел? Из-за тебя вон Сашку убили, сука! – прохрипел первый.
– Валик, успокойся! – требовательно произнес второй.
– А чего я должен успокаиваться, Михалыч? – Молодой обернулся к старшему. – Ты под обстрелами в окопах лежал? А я лежал! Тебя контузило? Нет! Ты в это время детям в школе сказки рассказывал! А меня контузило, сука! А он где был? Он по ту сторону фронта сидел!!! – На последних словах парень словно задыхаться стал.
Глаза Сергеича уже к темноте привыкли. Теперь он и лица непрошеных гостей видел.
– Я дома сидел и ни в кого не стрелял! – выдавил из себя он с хрипотцой. Его нос учуял запах водки.
– Дома сидел? – Молодой снова вскинул голову. – А чего ж ты там, дома у себя в Донецке не остался? Чего сюда приперся?
– Я не из Донецка, – ответил Сергеич. – Я из серой зоны!
– Слышишь, не из Донецка он! – повторил слова пчеловода тот, что постарше.
– Да у них там весь Донбасс – серая зона!!!! – Пьяный Валик обернулся к Михалычу. – А чего он на похороны не пришел? На поминках не выпил?
– Чужой я тут, – пояснил Сергеич. – Неудобно!.. А убитого я помянул, уважил…
– Где ты его помянул? – недоверчиво скривил губы молодой парень. И тут Сергеич рассмотрел на его правой щеке шрам, идущий от скулы под ухом к переносице.
– Там, – кивнул на палатку пчеловод. – И свечу зажег за упокой, как положено.
И заметил тут он, что парень его не слушает, а на топорик, оставленный у кострища, смотрит. Только старший его слушал, тот, которого молодой Михалычем называл.
– Да зайдите, посмотрите! – предложил Сергеич и, развернувшись, полез в палатку.
По звукам за спиной понял, что приглашение принято.
Уселся на спальник, Михалыч рядом примостился. А молодой так и остался снаружи, под ночным небом.
Михалыч глянул на свечу, на иконку. Глаза его подобрели.
– А он не зайдет? – кивнул на вход Сергеич.
– Закурил, наверное, – протянул Михалыч. – Он вообще-то нормальным был. Я у него историю читал.
– Помянем, может? – предложил хозяин палатки.
Михалыч согласился. Был он моложе пчеловода лет на пять, а может, и на семь. Сергеич достал рюмку и бутылку. Наполнил и протянул учителю истории.
Тот перекрестился да и выпил одним глотком. Тут же рюмку вернул. Сергеич себе налил и, обернувшись к освещенному свечой картонному Николаю Чудотворцу, перекрестился. Выпил.
– Суки! – раздался снаружи натужный крик, вздрогнул пчеловод, бросил вопросительный взгляд на Михалыча.
Тот головой покачал, вздохнул, а потом еще и правой рукой махнул, мол, «ничего не поделаешь!»
И тут снаружи грохот донесся. Грохот и странные звуки, словно кто-то пробивал палкой толстый картон или даже ломом что-то более толстое, может, лист железа.
