Впрочем, оставим пресловутых людей в стороне – ворчуну нет разницы, на кого роптать. Сколько было в истории случаев, когда человек сердился на Бога, словно Тот был повинен во всех бедствиях в мире.
И ладно бы он был атеистом или агностиком (это слово, как правило, кичливо используют для обозначения неопределенности), так нет – верующий. Только верующий с ворчливым характером: покуда все в этой жизни происходит по воле Творца, то и несчастья безусловно дело Его рук.
И вот он обращается к Небесам со своим списком претензий: если Бог всемилостив и справедлив, то почему допускает зло в мире? Повинен ли Он в слезах детей? И где Он был, когда пять лет назад соседи удавили друг друга из-за разногласий по философии Иммануила Канта?
Другое дело – Блаженный Августин. Вот он выработал безупречную форму – исповедь. Это не сетования и ворчания на окружающую действительность, а попытка разобраться в себе. Иными словами, диалог, а не режим монолога. Постойте, рьяно закричит атеист, какой же диалог возможен с Высшей Силой? Но не обязательно слышать речь, чтобы получать ответы на свои вопросы. Исповедь – это, говоря языком высоких технологий, вещь интерактивная, как голосование на радио. Отдача есть всегда – и ты ее чувствуешь. А ведь первым ее придумал Августин, а как давно это было, на заре христианской философии!
Исповедь нежна и поэтична, в ней нет ни доли агрессивности и злобы. Другое дело – ворчание. Оно не предполагает ответа. Собственно, даже когда ворчуном пишется жалоба, то она, по сути, не нуждается в отклике. Он ей просто не нужен, как не нужен ответ на риторический вопрос. Это разговор с самим собой: не то попытка выместить свою злость, не то грациозное упражнение в риторике.
Так, уже упоминавшийся ритор Либаний в одной из своих речей говорил о подобных людях: «Кто красив, но ростом невысок, упрекает судьбу в несправедливости, а себя считает злополучным, так же и тот, кто высок ростом, но не красив; тот, у кого есть оба этих качества, сетует, зачем он не силен, а у кого есть все три, упрекает богиню в том, что он не скороход». Но этим стенания ворчуна, по мнению Либания, не исчерпываются! «И даже если человек вкусит от всех даров судьбы, он сидит, испуская стоны по поводу того, что человеку неминуемо суждено умереть».
4
Вообще, формат жалоб – это риторика наших дней. И вероятно, лишь ворчуны прибегают к ним. В этом смысле они гордо продолжают традицию великих древних ораторов – те тоже были не святыми и отличались не только строптивым нравом, но и предвзятой позицией.
Жалоба обычно пишется следующим образом.
1. Находится лицо, повинное во всем. Конечно, это может быть и вся организация, но не желательно, так как объект жалобы будет не персонифицирован. Все собаки вешаются на бедолагу (пусть он даже невиновен, но в данном случае должен хоть кто-то стать сакральной жертвой!).
2. Обвинения идут по всем фронтам. Сначала жалоба метко бьет по действиям человека, которые по определению несовершенны. Затем бьют по бездействию: так почему же вы ничего не сделали, дабы положение изменить? Непорядок.
3. В обвинениях должно содержаться много восклицаний. Эмоциональность добавляет искренности в отличие от официального языка. К чему сухие факты и безжизненные слова этих дипломатов, когда есть настоящий язык – язык обиженных людей? Со стороны это выглядит симпатично и вызывает одобрение.
4. Находятся сторонники жалобы. Эта сторона процесса так вообще одна из самых важных. Если не найти сторонников борьбы за права животных, женщин, толстых, высоких, волосатых и пр., организация ворчунов просто будет недееспособна. Поставьте подпись под петицией – поддержите их.
Чего таить, некоторые общественные организации только на этом и делают деньги, собирая вокруг себя негодующие слои населения. Это ж как удобно: собрать в одном месте всех ворчунов и объединить их под общим лозунгом: «Долой!»
Отбросим наивность в сторону: это не романтические «Долой», которые, скажем, были представлены у Маяковского в поэме «Облако в штанах»: «долой вашу любовь», «долой ваше искусство», «долой ваш строй», «долой вашу религию». Едва ли можно было поэта-футуриста назвать ворчуном – во всяком случае, ворчуны не кончают жизнь самоубийством, поскольку себя любят значительно больше, чем остальных. Его «долой» – это вызов обществу, его мещанским ценностям.
Ворчунское же «долой» – это прямое продолжение этого мещанства: побеситься на месте, выпустить пар, проклинать всех и вся, а потом прийти в себя и продолжить жить как ни в чем не бывало. Его «долой» – плевок в лицо врагу, но не его уничтожение. Без врага исчезнет потребность в ворчании (в конце концов, не с собой же собачиться?). Враг обязан быть – а на кого еще можно будет перенести свое плохое настроение, а главное, причины своих неудач? Только на стороннего человека. Для этого и нужен враг. Он нужен многим. И даже приличным людям в костюмах, называющих себя политиками.
5
Но повествование было бы предательски неполным без упоминания о старческой ворчливости. Элементарные правила приличия, впрочем, не позволяют раскрыть тему масштабно, с живописными подробностями из жизни и наглядными примерами вопиющей ворчливости. Это во времена Средневековья можно было собрать вокруг себя зевак и с площадной откровенностью бичевать пороки. Время нынче другое, вежливое.
Однако пройти стороной многовековой опыт высмеивания старческой ворчливости просто невозможно – хотя бы во имя высоких научных целей.
Брюзжание стариков – вещь совершенно не новая. Еще, говорят, в египетских папирусах находили письмена о том, как старшее поколение было недовольно младшим. Еще бы, какой вздор – переделывать то, что уже и так священно и установлено предками. Молодежь уже виновата в том, что родилась в другое время, а значит, и представление о добре и зле у нее совсем другое. Не то чтобы эти представления менялись каждые сорок лет, пересматривались серьезными мыслителями на академических прениях, однако природа вещей такова: если бы мы до сих пор жили по представлениям древних, то так бы и верили, что мир стоит на трех китах и черепахе. Так и жгли бы несогласных на кострах невежества в приступах злобы и, разумеется, подспудной ворчливости.
Верно изрек Оскар Уайльд: «Людям пожилым я всегда противоречу. Я это делаю из принципа. Спросите их мнения о чем-нибудь, что произошло только вчера, и они с важностью преподнесут вам суждения, господствовавшие в тысяча восемьсот двадцатом году, когда мужчины носили длинные чулки, когда люди верили решительно во все, но решительно ничего не знали…»
Но старикам претят эти высоколобые аргументы. «Не умничай», – ворчат они. От многого ума много и страданий.
