Ярость Эрберга мало-помалу утихомиривалась. Чтобы окончательно успокоиться, он, как всегда в подобных случаях, заглянул в душу любимого джипа, с силой захлопнул дверцу, резко повернул ключ зажигания, будто открывая иную, невидимую дверь и выпуская на волю сдерживаемую до поры ее величество Скорость. И вот уже свет разрозненных фонарей превращается в одну иллюминирующую линию, а от бесконечной череды светокричащих рекламных щитов остается лишь ненавязчивое, приятное для глаза сияние.
Как и незаслуженно обиженный Петечка Могилевский, Александр Моисеевич Эрберг думал о Марке. Да только вот не защитника видел он в нем, а соперника, не напарника — конкурента. «Легко ему — с детства на всем готовеньком. Марк — отличник, Марк — Марк Твен, Марк — умница… Тьфу! И ребята в школе, конечно, именно его считали за лидера. Тоже мне лидер! Еще бы. Такие родители! Мама — актриса, папенька — известный ученый. Думать тошно! И в шахматы меня вечно обыгрывал, хоть бы раз проиграл, хоть бы для смеха!.. Нет, он должен, быть первым — во всем. А как ему не быть первым? Всю жизнь на готовеньком. Не бился он, даже в студенчестве, чтобы выкупить из ломбарда единственный приличный костюм, не мучился из-за неказистой внешности, из-за дурацкой семьи, из-за глупой профессии, переходящей по наследству! И сейчас — ты такой важный, такой самоуверенный, обожравшийся наглый болван, у которого есть время говорить о звездах! А я трясусь, а я дергаюсь, места себе не нахожу, трачу драгоценные нервные клетки! Ну ничего, у нас в запасе вариант имеется. Только бы найти да еще выяснить, кто посмел…»
Раздумья Александра Моисеевича прервала голосующая у дороги девушка. Он позволил вволю повизжать тормозам и с любопытством посмотрел на гипотетическую попутчицу. «Совсем одна. Так поздно. В безлюдном в общем-то месте. Проститутка, вероятно. Но почему здесь? Неужели работает дикарем, в одиночку? И не боится ведь!..»
Эрберг, как он это ловко умел, выразительно кивнул: садись, мол, рядом. Девушка села, не говоря ни слова. По ее прерывистому дыханию и припухшим глазам чувствовалось, что она долго плакала. Ее плечи время от времени вздрагивали. Наконец Эрберг прервал пантомиму.
— Куда вам? — делано участливо спросил он. — И почему вы плакали?
— Мне все равно куда. А плакать… не… стану… боль… ше… — Она зарыдала.
— Я могу вам чем-нибудь помочь?
— Нет, н-н-нет, — с трудом выговорила девушка, тщетно пытаясь справиться с вновь подступающими к горлу спазмами.
— А знаешь, поехали со мной, в кабак. — Чутье подсказало Эрбергу, что пора переходить на «ты». — Поехали. Местечко я знаю одно — супер! Можно будет рассказать друг дружке о гор-ре. Каждый расскажет о своем. Глядишь, и отляжет.
Девушка улыбнулась — вот уж действительно сквозь слезы.
— Как вы смешно произнесли. Я ведь совсем вас не знаю. Я, оказывается, вообще ничего не знаю…
— Вот и узнаешь! Я… — тут Эрберг несколько секунд помедлил, все-таки решив назвать свое настоящее имя… — Саша. А ты…
— Наташа, — в рифму продолжила девушка и вновь улыбнулась, уже не так робко.
— Ну и славненько. Саша и Наташа! А грассировать я принимаюсь, когда чувствую, что говор-рю с очень хорошим человеком, с близкой душой, понимаешь?
Наташа понимала и утвердительно трясла головой.
«Симпатичная, — решил Эрберг, незаметно изучая Наташу. — Есть в ней что-то уютное, для домашних хлопот предназначенное. Вряд ли проститутка. Впрочем, хоть бы и так. Мне-то что?»
Иногда, в трудную минуту, Александр Моисеевич ощущал острую необходимость в собеседнике. Причем в большей степени слушающем, нежели говорящем. Друзей у него не было. Женой он не обзавелся. Из родных — только старуха мать, вечно готовящая фаршированную щуку и мацемел — пресное рассыпчатое печенье из мацы, тогда как сын обожал медовые лепешки. К старости она сохранила ясный рассудок, но говорила теперь только о прежних временах и о перипетиях жизни сериальных героев. Какой тут может быть разговор по душам? А высказаться бывает ох как нужно!
— Приехали. — Эрберг проворно выбрался из машины и открыл дверцу с Наташиной стороны. — Пожалуйста.
Пасмурная раннеосенняя ночь неторопливо дышала влагой. Непроглядная волглая духота предвещала скорый дождик — тихий и долгий. Ветер, наверное, удобно свернулся клубочком и спал и вовсе не хотел отгонять подступающее ненастье. В такую ночь добрые люди радуются, что у них есть дом и что они надежно защищены от скорых холодов.
Но Эрберг и Наташа направлялись не домой, не к семейному очагу, потому что по большому счету ни у того, ни у другого не было дома, где бы за них волновались. Они, столь заметно разделенные жизнью и столь скрыто объединенные — уж несколько дней как! — смертью, даже выражением лиц были похожи. Несоединимое соединилось. Женственная, светловолосая, не умеющая быть проницательной Наташа и лысоватый, полнеющий, чуть сгорбленный, будто от непосильной ноши, рыскающий вокруг цепкими, зоркими глазами Эрберг.
Двери закрытого ночного бара «Готика» были открыты, кажется, специально для них. Александра Моисеевича здесь явно знали и ждали. Строго одетый молодой человек встречал гостей у порога. «Все готово, господин Эрберг», — сказал он как-то уж очень по-деловому. Словно бы речь шла не о кабаке, пусть и приватном, а о дипломатической резиденции по меньшей мере.
Пока они усаживались за специально подготовленный столик, Эрберг успел шепнуть Наташе на ушко: «Люблю это место, ибо музыка тут мерцает. А свет — тихонечко звучит».
Заместитель Марка Краснова искренне полагал, что разбирается и в музыке, и в поэзии, и в живописи. А еще — в хороших винах. И потому предложил Наташе выпить немного сухого мартини с оливками и миндалем, а сам, на удивление бармена, вместо более привычной для себя водки заказал текилу. Водки с маринованными огурчиками ему, понятно, желалось гораздо больше, чем нездешнего вкуса жидкости, которую вдобавок ко всему полагалось закусывать лимоном и солью. Однако он стремился во что бы то ни стало произвести впечатление на девушку.
«Пора изменять плебейским привычкам», — подумал он, морщась от третьей текилы, которая упорно не хотела становиться приятнее на вкус.
— Почему такая красавица плакала и что искала на дороге? Молчишь? Сомневаешься, наверное, нужны ли мне твои беды. И правильно сомневаешься — у меня и своих хватает.
— Какие же у людей вроде вас могут случаться беды? — поинтересовалась Наташа, и, судя по реакции своего визави, поинтересовалась зря, не своевременно.
— Людей вроде меня нет. Я один, Наташенька! Один. Чижик, еще! — Он быстро пьянел, но говорил все же быстрее. — А вот вроде тебя… Не обижайся на старого еврея.
— Да не до того мне, чтобы обижаться. Муж от меня ушел. Обиженные не обижаются. Делать что — не знаю…
— Муж, говоришь? А я тебя было…
— Что, за проститутку принял? — Хмель говорил и в ней.
— Нет. Не совсем… В общем, не обижайся на старого еврея — да.
