Теперь перед ним почти всегда горел костер. В бликах
метались призрачные красные тени, мчались всадники, горели дома и посевы,
падали сраженные люди... И так без конца, пока пылал огонь. И никогда не
удавалось узреть, как люди мирно пашут и размножаются.
Когда он в третий раз проснулся в ледяной воде, а сверху уже
не капало, а струились ручейки мутной воды, несли сор, перепрелые листья, он
смутно ощутил раздражение и недовольство. Все, кто желал набраться мудрости,
обязательно уходили в дремучие леса, горы, забирались в пустыни, жили в полном
одиночестве, только гады и звери вокруг, только так отыскивались в себе мудрые
мысли, когда никто не гавкает под руку, не просит в долг, не уговаривает на
попойку... но все же три года коту под хвост, а мудрого не придумано! Двадцать
три весны минуло со дня рождения, так и до тридцати когда-нибудь до-мчится, а
это позор дожить до такой глубокой старости, ничего не совершив...
Он разделся донага, вымылся в лесном ручье. На кучу звериных
шкур оглянулся с сожалением, все-таки три года на них спал и жил... а может, и
больше, чем три, но когда снова напялил на себя уже выполосканную волчовку,
холодную и мокрую, то пошел от своего гнезда, ни разу не оглянувшись.
Под ногами чавкало, воздух был холодный и мокрый. Деревья
двигались навстречу серые, угрюмые, но затем земля пошла суше, стволы
посветлели, Олег начал замечать зелень, впереди на звериную тропку впервые упал
солнечный луч.
Наконец деревья начали медленно и торжественно расступаться.
В просветы между стволами блеснул яркий свет. Мир открылся умытый, сверкающий,
уже не зеленый сверху донизу: верхняя половина мира из темно-зеленой
превратилась в ярко-синюю, а серо-коричневая нижняя покрылась изумрудной
зеленью.
Далеко-далеко, почти на самом краю земли, блестели как
слитки золота оранжевые точки. Там мир пахарей, землепашцев, ибо только крыши,
крытые свежей соломой, могут блестеть так чисто и ярко. И хотя до молодой
свежей соломы еще далеко, но народ явно старательный, если по весне перебрал
солому, укрыл крыши заново.
Чуть тусклее блестят крыши теремов, их можно угадать тоже,
крыты дорогой гонтой.
— Что доброго в вечном ученичестве? — сказал он вслух и
понял, что оправдывается. — Когда-то надо остановиться и начинать перестраивать
мир... Иначе пока семь раз отмеришь, другие уже отрежут! Уже двадцать три
весны, а я ничего... Что толку, если научусь всему годам к тридцати, а то и
сорока? В той старости уже, может быть, и жить не захочется...
На пригорке он остановился на миг, сдерживая учащенное
дыхание. Залитый ярким солнцем город блистал как выкованный из золота, весь
оранжевый, новенький, свеженький. Стена из толстых ошкуренных бревен, терема и
простые дома сверкают очищенными от серой коры стенами, даже крыши словно
только вчера перестлали новенькой гонтой, ровненькой и свежевыструганной.
Город, сказал он себе с жадным нетерпением. Как говорил
Гольш, настоящая мощь приходит из Леса, но в городах получает остроту и блеск.
Он до сих пор знает только, как трясти земли... ну, еще пару простейших
заклятий, почти бесполезных по своей чудовищной силе, зато не в состоянии
сдвинуть перышко. В городе же сотни умелых колдунов, могучих и умелых, знающих
множество сложных заклятий, против таких магов он сопливый щенок. Эти колдуны
даже в ученики примут не сразу, заставят полгода только двор подметать да воду
свиньям носить в их свинское корыто...
Ладно, и пол подметет, и свиней напоит, и все-все, что от
слуги и помощника требуется. Только бы начали учить! Учиться будет жадно,
взахлеб, пока из ушей не брызнет, а глаза не выпучатся как у рака, да и тогда
будет учиться, учиться, учиться!
Город обнесен высокой стеной из могучих ство-лов. Даже не
стеной, а частоколом. Бревна ставили целиком, каждое в два обхвата, одно к
другому прижато плотно. Быстрый и непостоянный город! Дерево скоро сгниет,
придется ставить заново, но если на Востоке все навечно из добротного камня,
жилище иной раз высекают прямо в горе, то здесь плотная раковина не
ограничивает рост, как не дает перловице вырасти в большого и страшного зверя.
Новый забор можно ставить намного дальше, если город растет, но легко и
сузиться, если народу вдруг поменеет...
Его обогнали двое верховых, сзади послышался скрип, фыркнул
конь. Догнала пустая телега, явно в город за товаром. Возница жестом пригласил
Олега подсесть, ноги беречь надо, Олег развел руками и указал на небо, мол,
звезды не велят.
Возница пожал плечами, на лице отразилось презрение. Молодой
парняга с таким ростом и плечищами да на легкий харч в волхвы? Не по-мужски.
Кнут свистнул в воздухе, лошадь понимающе мотнула головой и прибавила шаг.
Плеть, правда, грозно посвистев, опустилась обратно в телегу. Лошадь поняла, ну
и ладно. А этому с красной головой сама жизня будет хор-р-рошим кнутом.
Из раскрытых ворот текли запахи свежего хлеба, мятой кожи,
почему-то сильно пахло рыбой, словно город стоял не среди лесов, а на берегу
океана.
Он поперхнулся, только сейчас заметив, что уже давно глотает
голодную слюну. За эти бесплодные годы ни разу не ел досыта, отощал, волчовка
как на пугале, кости торчат, одни мослы, уже от ветра шатается. Хоть волосы
подрезал, а бороду так и вовсе долой, теперь непривычно холодно...
Створки распахнутых ворот вросли в землю. Олег перевел дух.
Благодатные края, если не запирают даже на ночь! Значит, здесь мудрость
произрастает вольготно, не отвлекаясь на дурацкие воинские забавы.
Двое стражей, толстые и красномордые, лениво взирали на
проезжающие подводы. Им под ноги сбрасывали по булыжнику. Олег не успел
приблизиться, как набежали добрые молодцы в кожаных передниках, расхватали
камни. Утащили во двор, где уже слышались звонкие удары железа о камень.
Мыта с него не запросили, пеший. Он видел, как по ту сторону
ворот с десяток дикарщиков обтесывают глыбы в булыжники, укладывают взамен
сгнившей бревенчатой мостовой. Телеги объезжали работающих стороной, возницы
ехидно покрикивали, делали вид, что вот-вот задавят своими смирными конягами, а
те послушно всхрапывали и прикидывались, что готовы понестись вскачь...
С той стороны через ворота выезжал на толстом коне такой же
толстый мужчина в кожаных доспехах, голова непокрыта, сапоги сияют, смотреть
больно. С презрением посмотрел на Олега, зычно гаркнул стражам:
— Почему пускаете всяких?
Стражи на его красное лицо взирали без страха. Один
отмахнулся:
— Да брось... Смотри, какой тощий! У него в одном кармане
блоха на аркане, в другом — вошь на цепи.
— А вдруг лазутчик?
— Да ты погляди на него, — возразил страж.
Мужчина недовольно засопел. Конь под ним, воспользовавшись
остановкой, чесался, натужно сопя, всхрапывая, а когда закончил, вздохнул так
тяжело, словно перевез гору из Родоп в Бескиды.
