– Хватит! – рявкнул тот довольно. – Кешти, хорош?
– Да он, ****, чуть к праотцам меня не отправил, – просипел гороподобный, разминая горло. Макс, задрав голову, правил себе нос – больно было до жути.
– Дай сюда, – проворчал хозяин, взялся за распухший нос пальцами-сардельками, повернул в сторону – Охтор взвыл. Кровь хлестала, как из резаной свиньи.
Тихая женщина-тень поставила на стол пиво.
– Венин, – рявкнул хозяин, – попользуй его. Чтоб к вечеру был как новенький.
– Берешь, что ли? – прогундосил Тротт.
- А то, – пробурчал хозяин. Недавние противники, кривясь и хромая, подходили, хлопали его обеими руками по плечам – местное приветствие. – Ты откуда такой резвый будешь?
– С юга, – неохотно ответил Макс, – дом сгорел, решил в столицу податься. Последние гроши остались.
– Нищета, – хмыкнул хозяин. – Как зовут тебя?
– Торши, – отозвался Макс, поднимая пиво.
– Меня зови Якоши, – хозяин хлопнул его по плечам. – Дам кров и еду. Спать будешь на чердаке. Девок моих иметь только по утрам, когда постояльцев нет. Платить буду каждый день – а то у нас так, – он захохотал, сотрясаясь, – сегодня денег не взял, а завтра они тебе уже не понадобились. С посетителями не задираться, молчать, если увидишь – знак делаю – разнимай, выводи. Ножей берегись – выпустят потроха, плакать по тебе никто не будет.
– По предыдущему тоже не плакали? – поинтересовался Макс.
Свиноподобный Якоши захохотал, будто он сказал что-то смешное, и снова хлопнул его по плечу.
– Венин, – снова рявкнул он, и женщина-тень повернула голову. – Веди, лечи. Покажи, где спать будет. Потом накормишь – и спускайся, выходной, солдатни много будет, и тебе много работы.
Макс поднялся за женщиной на чердачок – душно и влажно было здесь. И поместился только топчан и все. Благо, было прорублено окно в стене.
Венин, опустив глаза в пол и держа горшочек с мазью, ждала, пока он кинет котомку на топчан, сядет.
– Можешь подойти, – сказал он и поднял лицо. Женщина мазью, терпко пахнущей болотом и почему-то хлоркой мазала щедро, добавила в ноздри – он опять едва не взвыл. Чтобы отвлечься, принялся рассматривать ее. Опрятная, не похожа на спившихся и опустившихся женщин, существующих при таких вот харчевнях, с равнодушными серыми глазами и пепельными волосами. Одежда – просто несколько раз обмотанный вокруг груди длинный кусок ткани. Кажется, что ей за тридцать, хотя здесь женщины быстро стареют, и ей вполне может не быть еще двадцати. На ладони – выжженное клеймо. Бывшая рабыня храма. А теперь разносчица и шлюха для солдатни.
– Почему себя не лечишь? – спросил он, заметив на плече ее укус. Воспаленный.
Она не ответила – опустила глаза. Закончила лечение, остановилась, сжала горшочек.
– Иди, Венин, – сказал Макс. В глазах ее промелькнуло облегчение – и она спешно ушла прочь.
Вечером он сидел у входа в харчевню, осматривая прибывающих и слушая разговоры – не упомянет ли кто о грядущей войне? В помещении воняло прогорклым потом, кожей и кислятиной. Тройка покалеченных днем соперников тоже присутствовала тут – и такая существенная охрана не была излишней – здесь напивалась и ругалась толпа настоящего отребья, и драка была делом вполне предсказуемым. Вот уже в углу схватились двое – Макс приподнялся, но хозяин покачал головой, и пришлось опуститься на место. Те, и правда, быстро успокоились и в две глотки потребовали пива.
Подавальщиц то и дело утаскивали, бросая хозяину мелкие монетки на широкое блюдо – из-за стенки раздавалось сопение, стоны, да и почти все было видно, что происходит – и очередной раскрасневшийся от похоти мужик выходил, присаживался к своей компании. Женщины появлялись позже, такие же равнодушные, как и раньше, – и продолжали монотонно обносить столы пивом и едой.
К концу вечера по кивку хозяина Кешти со товарищи растащили лавки ближе к стенам, и владелец харчевни положил на пол серебряную монетку.
– Кто возьмет? – проорал он. – Серебро, комната для услады и лучшая моя девка до утра!
Видимо, это было местной традицией – дошедшие до кондиции наемники под рев поддерживающих без лишних вопросов стали выходить в центр. Кидали жребий – и вставали напротив соперника. Бились только на кулаках – взявшегося за нож с позором вышвыривали за стены харчевни. Одного, разъярившегося и упившегося, все-таки пришлось выводить – он дергался, пытался ударить, но на улице, посчитав коленками булыжники, присмирел и, шатаясь, пополз прочь.
Наконец, закончились и драки – победитель схватил монету, попробовал ее щербатыми зубами, взревел, схватил за руку Венин и потащил в клетушку – туда, куда махнул рукой хозяин.
Солдатня снова пила, курила местный горький табак, а седовласый скрюченный дед, тихо сидевший все это время в углу и перебиравший струны на матаке – треугольной дощечке с зарубками, к которым лесенкой были прикреплены струны, – сел у очага прямо на пол и дрожащим тонким голосом запел. Потом, правда, распелся – наемники стучали кружками, подпевая военным песням, хохотали над похабными и тискали подавальщиц, хозяин ухмылялся – к ногам старика то и дело летели монетки.
– Божественную давай, старичье! – крикнул кто-то из угла, и остальные подхватили: – Божественную, божественную!
– Четыре великих, мир сотворивших, – запел старик, – ликом страшны и законы дающие…
Ему вдохновенно подпевали – лилась в харчевне хвалебная песня, прославляющая местный пантеон, описывающая каждого бога:
– Малик многорукий, стрелой небеса рассекающий, Девир безликий, знающий все, Нерва, воздаяние несущий, Омир, правящий крепкой рукой… не был бы мир без вас велик, но к величию большему вы нас ведете, к земле благословенной, где не будет бедности и болезней…
Макс слушал этот вой с каменным лицом, но губами шевелил – не хватало еще, чтобы обратили внимание, как на безбожника.
Старик замолк – собрал монетки, половину сунул хозяину и заковылял мимо солдат к выходу. Какой-то пьяный подставил ему подножку – и певец проехал по грубым доскам пола под дружный хохот гостей. Культурная программа кончилась, зверье снова хотело крови.
Хозяин подозвал Макса.
– Отведи его домой, – сказал тихо, – пока не забили тут или по дороге не прирезали и не отняли монеты. Он мне еще денег заработает.
Тротт кивнул, мрачно глянул на начавшего подниматься забияку – тот ругнулся, но сел обратно, – взял старика под локоток и вывел на улицу.
– Ничего, ничего, – бормотал дед, хромая, жалко всхлипывая и вытирая рукавом длинного одеяния кровоточащий нос и губы.
Тротт прикрыл глаза и сказал себе, что его это не касается.
– Идти можешь?
– Ничего, ничего, – снова забормотал старый певец, – дойду.
Но нога у него подломилась и он, вплеснув руками, рухнул в грязь. Тротт скривил губы – и поднял деда, закинул сухую стариковскую руку себе на шею, придержал.
