– Показывай дорогу, аба. Доведу тебя.
Певца пришлось фактически нести на себе. Благо, жил он неподалеку, один в старом-старом доме. Макс уложил его на кровать, поднял одеяние, прощупал острые худые колени, наливавшиеся синим. Старик поскуливал от боли и смотрел на гостя страшными сухими глазами.
– Не переломано? – спрашивал он тревожно. – Мне переломать никак нельзя, чем жить-то буду? Умру от голода ведь.
– Цело, аба, – сказал Тротт, поднимаясь. – Опухнет только. Есть чем полечить?
– В сундуке посмотри, – с выматывающей душу робостью попросил дед. – Сам не доползу.
В сундуке оказалось полбутылки коричневой настойки с плавающими в ней мелкими муравьями, травой и жалами.
– Дай, хлебну, – попросил певец, приподнялся, припал к бутылке, закашлялся, плеснул себе в ладонь этой же жидкости, вытер нос, начал смазывать колени, шипя и охая. Макс налил в выщербленную кружку воды, поднес ему.
– Ты откуда такой чистенький тут? – спросил дед, снова свалившись на постель. – Не местный, сразу видно. Уважительно меня называешь, аба. Тут никто так не говорит, странник.
– С юга я, – буркнул Макс, жалея, что сразу не ушел. – Дом сгорел, решил податься в столицу.
– Лучше бы ты на пепелище жил, погорелец, – посетовал старик, – чем сюда идти. Пропадешь тут. Лакшия – она души жрет.
– И твою сожрала? – поинтересовался Макс, оглядываясь на дверь. Старик махнул на кровать, снова присосался к бутылке.
– А как же. И мою, погорелец. Садись, не стой столбом. Да не торопись, без тебя управятся с пьяными-то тушами. Я нужен Якоши, не будет он из жалованья твоего вычитать за отлучку.
Макс сел, чувствуя, как дико затекли прижатые курткой крылья. Старик пил и на диво быстро хмелел. Хотя сколько нужно тщедушному телу?
– Душа ведь быстро продается, погорелец, – вещал он, размазывая пьяные слезы по лицу. – За возможность поесть и в тепле пожить. Как за жизнь свою начнешь труситься – знай, уже готов продать.
– Кому? – без интереса спросил Макс.
– Так им же, – шепнул старик. – Создателям мира.
– Богам?
– Да, – дед всхрапнул, тут же проснулся, завращал глазами и страшным шепотом произнес: – Только не создатели они.
Макс напрягся – не хватало ещё обсуждать местный пантеон прямо у них под носом. Но старик уже спал, прикрыв рукой губы и что-то бормоча – и Тротт прикрыл хлипкую влажную дверь домишка и поспешил обратно в харчевню.
Он иногда слышал отголоски легенд, рассказываемых жителями Лортаха – только шепотом, только с оглядкой. Будто давно, много тысяч лет назад, была на Лортахе богатая цивилизация, и не было тогда нищеты, болезней и рабства. И правили тогда другие боги, светлые, и был тут мир и благоденствие. Но люди возгордились, стали жадны и наглы, решили, что богатство и мир – это только их заслуга, разрушили храмы, перестали славить богов. Те ослабли без веры людской, и в это время в небесах открылись черные врата – и пришли сюда боги нынешние из пылающего, высосанного досуха мира. Пришли во главе огромной и жестокой армии на гигантских насекомых. И победили ослабевших старых богов. Построили большой храм и потребовали ежедневных жертв – потому что не могли они брать силу напрямую из мира, только из крови и страданий. Пришедшие с ними люди стали местными аристократами – они и выполняли волю богов. Не таких уж всевидящих и всезнающих – иначе бы его, Макса, схватили ещё на подступах к столице. Или, может, знали они все – но вмешиваться напрямую не могли?
Мир Лортах, оставшийся без своих богов, начал затапливаться поднимающимся океаном. И с той же поры начала гулять по миру легенда о том, что нужно потерпеть – и новые боги приведут людей в другую землю, богатую и изобильную.
Ленивый поток мыслей прервал едва слышный звук – во тьме переулка справа хлюпнула грязь. Макс, не поворачиваясь и не останавливаясь, вытащил нож из ножен и подбросил его – нож сделал два оборота и рукояткой плотно вошел в крепкую ладонь, замер. И в переулке затихли, видимо, решая, стоит добыча риска или нет.
Тротт не стал ждать – пошел дальше. Сунутся – сами виноваты.
По пути ему то и дело попадались не держащиеся на ногах солдаты, женщины, зазывавшие их к себе, группы откровенных бандитов – так что нож он не убирал.
В харчевне, когда он вернулся, все еще продолжалась вялая пьянка, хотя половина столов уже была пуста. На его месте у двери сидел гороподобный Кешти, лузгая орехи и без интереса глядя, как на полу уныло возят друг друга два пьяных наемника. Проем за стенкой был опять занят. Макс посмотрел на подрагивающие женские ноги, между которыми уместились чьи-то грязные сапоги, поймал кивок хозяина – и с неожиданной для себя ослепляющей злостью одного за другим выбросил дерущихся за дверь. Те, кто сидел за столами, гоготали, свистели и сыпали грязными ругательствами – мол, кто такой бесстрашный выискался, не боится нож в печень получить где-нибудь на прогулке? Тротт их игнорировал.
– Можешь идти, странник, – довольно сказал владелец, отсчитав ему три мелких монетки. – С оставшимися уже Кешти управится. Завтра с утра мне надо дров наколоть, заплачу. Потом до вечера свободен.
Макс нехотя кивнул, сгреб монеты и ушел в свою чердачную каморку. Снял куртку, рубаху, размотал крылья, и настороженно прислушиваясь – не идет ли кто по лестнице – взмахнул ими. В мышцах закололо, закрутило судорогой – затекли за день, и Тротт, едва сдержав стон, снова сделал несколько взмахов. Перья чуть слышно шуршали, создавая ветерок, и это в здешней влажной духоте было почти блаженством.
Перед тем как лечь спать, Макс на всякий случай поставил слабенький охранный контур – какой получился, потому что здесь, под сенью чужих богов, Источник почти не откликался, словно сил пробить местную недобрую хмарь у него не было. Максу и так едва удавалось поддерживать морок на глазах и спине, и это выматывало почти так же, как местная жара и вонь.
Он все-таки рискнул – остался в одной рубахе, спрятав под нее крылья, но не примотав их. Перед тем, как лечь, ощупал нос – тот был распухшим и ныл. Вероятно, и под глазами уже налились синяки. Но лечить себя было опасно, вдруг кто-то обратит внимание на слишком быстрое заживление перелома.
Спал он плохо. Тухлый, влажный смрад Лакшии, похожий на вонь от разлагающейся туши большого зверя, – как и крики с улиц, как и ощущение недоброго взгляда кого-то жестокого и огромного, – заставляли его ворочаться, ежеминутно открывать глаза и таращиться в темноту. Поэтому и встал очень рано, и, одевшись, спустился вниз, на задний двор харчевни.
Там с телеги, в которую был запряжен охонг с перемотанными тряпьем острыми передними лапами и сеткой на щелкающей жвалами морде, сгружали на влажную землю толстые стволы древовидных папоротников – полых, с причудливыми завитками на срезах. Хозяин отчаянно торговался с владельцем телеги, ругался, плевался, сквернословил – впрочем, продавец-дровосек, не уступающий Якоши в телесной мощи, от него не отставал. Оба получали необычайное удовольствие.
