От фотографии веяло летом и счастьем. Крепкой семьей веяло. В которой ему не было места.
Игорь уронил голову на руки и затих, переживая знакомое, пусть редко возвращающееся теперь отчаяние.
Он долго не помнил ту ночь, в которую и была зачата Полина. Воспоминания стали прорываться только перед самым переворотом, а до этого он с ума сходил от повторяющихся снов.
Стук каблучков и хлопнувшая дверь. байизйа Собственное изумление. Черные глаза, обычно светлые, как лед. Ударившее в голову желание. Женщина, впивающаяся в его губы до боли. Выгибающаяся на нем, шепчущая «ты сегодня нужен мне». И утреннее пробуждение в комнате за кабинетом, с больной головой и провалом в памяти.
Может, так и просидел бы полковник в кабинете до утра, если бы в терпковато-болезненные волны памяти не вторгся сладкий, щекочущий ноздри, сытный запах. Настойчивый аромат свежей, вкусной выпечки, который невозможно не вдыхать и не наслаждаться им. Игорь помотал головой, стряхивая тягостную головную боль, посмотрел на фотографию, улыбнулся солнечной, раззявившей рот Полине и бережно положил снимок обратно в ящик. И пошел на кухню.
Там творилось возмутительное: повариха сидела за столом и бездельничала, а капитан Дробжек, в простом домашнем платье, закатав рукава до локтя, надев белую косынку и обвязав вокруг талии передник, лепила пирожки и выкладывала их на огромный противень. Рядом стояла плетеная корзина, устеленная накрахмаленной салфеткой, до половины уже заполненная горячей готовой выпечкой. Ее было так много, что можно было все Управление накормить, а не одного тоскующего полковника и одну беременную северянку.
– Пробуйте, Игорь Иванович, – предложила Люджина и продолжила споро выкладывать пирожки на противень. Стрелковский уселся за стол – повариха уже вскочила и понятливо ушла с кухни, и дверь прикрыла. И теперь он молча наблюдал за северянкой. И ел сладкую ватрушку с творогом. Необычайно вкусную.
Теста было очень много, Люджина лепила и лепила – пока он не насторожился, потом не обозвал себя дураком и не понял, что это ее способ справиться с нервами.
– Очень вкусно, – похвалил он. Нужно же было с чего-то начинать. Капитан покосилась на него, слабо улыбнулась и с утроенным рвением стала рвать тесто.
Прошло еще несколько минут тревожного молчания.
– Полина – моя дочь, – озвучил он очевидное.
– Я догадалась, шеф, – отозвалась Дробжек спокойно. – По обмолвкам. По вашему отношению. Ну, и вы очень похожи.
– Я любил ее мать, Люджина.
Кусок теста шлепнулся на стол, и северянка ожесточенно начала выкатывать из него длинный валик.
– Вы и сейчас ее любите, Игорь Иванович, – ровно и даже немного сочувственно проговорила она, разрезая валик и начиная сплетать из трех полос что-то похожее на косичку.
– Да, – признал он и сжал зубы от страха – а как сейчас снимет передник и уйдет?
– В этом нет вашей вины, – косичка, уже нарезанная и смазанная вареньем, перекочевала на противень и капитан легко подняла его – тяжеленный – и сунула в духовку. – Просто примите это. Реальность такова, что это чувство всегда будет с вами.
– Она погибла из-за моих ошибок, Люджина.
Боги знают, зачем он продолжал выталкивать это из себя. Зачем? Проверить на прочность? Или не желал больше, чтобы между ними стояла эта тайна?
– Вы могли ее спасти? – Дробжек не поворачивалась. Включила воду и сурово, жестко терла губкой огромную кастрюлю, в которой заводила тесто.
– Да, – признал он. – Если бы был внимательнее. Осторожнее. Ответственнее. Настойчивее.
– Но сейчас уже ничего не исправить. И это вас убивает, – подсказала северянка тихо. И выключила воду. И наконец-то повернулась, стянула с коротких волос платок и потерла им глаза.
Игорь молчал, разглядывая ее – раскрасневшуюся, немного сердитую.
– Вот что я вам скажу, Игорь Иванович, – наконец, вздохнула она. – Любовь останется с вами. Берегите ее. Не пытайтесь выдрать – это часть души. Уж я-то знаю, – строго сказала северянка. – А касательно вашей вины… Вы – профессионал, мастер в своем деле. И если вы говорите, что могли сработать лучше, у меня нет оснований вам не верить. Вы ошиблись. Это привело к гибели королевы, к серьезным последствиям для страны. Вы виноваты.
Он сощурился – и она остановила его, предупреждающе подняв руку.
– Но вы не можете ее воскресить, Игорь Иванович, – продолжила капитан, вытирая ладони о передник. Голос ее едва заметно дрожал. – Ее смерть вы не исправите. Но я могу предложить вам выход. Хотите?
Полковник кивнул и на секунду прикрыл глаза, ощутив такое восхищение, что захотелось схватить ее, стиснуть, заставить замолчать – или закричать, забыть об этом разговоре.
– Вы можете взять на себя обязательство во имя этой смерти, – чуть сипловато предложила Люджина. – Спасать других. Обездоленных, умирающих, больных. Вы богаты, вы могущественны, у вас есть имя, авторитет. Сколько жизней вам нужно спасти, чтобы выплатить ваш долг перед вашей женщиной?
– Вы моя женщина, Люджина, – проговорил он твердо.
Губы ее дрогнули, и она все же отвернулась.
– Сколько, Игорь Иванович?
– Бесконечно много, – сказал он тихо.
– Вот и занимайтесь этим до конца своей жизни, командир. Сделайте свою жизнь борьбой против смерти. Во имя любви.
– А вы? – спросил он, вставая. Подошел, обнял – и сжался. Она была напряженной, твердой как камень.
– А я буду с вами, – ответила северянка и добавила укоризненно: – Я же уже говорила об этом. Вам нужно повторять, чтобы вы верили, да?
Игорь поцеловал ее в шею, жадно, почти больно. Сжал сильно, как хотел, зашарил руками по платью, поднимая его.
Оттолкни меня, оттолкни. Ты не можешь принимать меня такого, после такого. И словно в ответ на его рваные мысли она повернулась к нему лицом, спокойно глядя в наливающиеся злым желанием глаза. И отчеканила почти по слогам:
– Я принимаю вас с вашей виной и вашей любовью, Игорь Иванович. Но вы помните, о чем мы договаривались, когда вы просили меня полететь с вами в Бермонт? Найти постоянную любовницу, посещать специалиста, принимать терапию. Пока, – она усмехнулась, – вы исполнили только один пункт.
– Потом, – прорычал он, садясь на корточки и стаскивая с нее белье. – Потом! – подсадил ее на стол, вжался губами в губы, пытаясь расстегнуть штаны. – Таким вы хотите меня, Люджина? Любите меня, помнящего другую?
Он почти кричал ей в лицо, а капитан легко гладила его по плечам, словно не замечая его судорожных движений – и не закрывая глаза. Не морщась – а он делал больно. Руками, губами, словами. Прижалась, обняла, заполнила его всепоглощающей нежностью – и он затих на полуслове, сжал в кулаки ткань ее платья за спиной, опустился на колени, и позорно, сдавленно завыл ей в живот, уткнувшись в него лбом и задыхаясь от боли.
