Это был взгляд больших чёрных широко расставленных глаз на взрослом уже лице, и я очень хорошо его знал. Ира.
Она улыбнулась мне, показала язык и отвернулась. Она сильно изменилась, но осталось в ней всё равно много от той Иры, с которой мы держались за руки, любуясь моей опушкой, и целовались в отсутствие бабули. Иры, которая уже не была моей официальной первой любовью, потому что всё-таки эти детские любови не считаются. Но я понял что никогда не забывал её.
Её губы казались ещё полнее. Она стала ещё смуглее — или длинные чёрные волосы придавали ей эту цыганскую смуглость? В ней было много детского, весёлого и беззаботного, но уже появились едва заметные женские жесты: то, как она убирала чёлку со лба, заправляя прядь за ухо, как откидывалась на спинку стула, закинув ногу на ногу и слушая учителя, немного наклонив голову. Она была одета в светлую блузку и длинную, очень узкую юбку по последней школьной моде — настолько тесную, что в ней не получалось нормально ходить, поэтому девочки семенили от одного кабинета к другому, как японки в сабо. Казалось, Ира знала, что красива и поэтому старалась выжать из этой красоты как можно больше, подчёркивая её своими манерами. В ней и раньше было кокетство, но теперь оно стало осознанным, хотя и бесцельным. Вернее, всё живое вокруг неё было целью, Ира хотела нравиться всем. И, надо заметить, это у неё получалось.
На перемене мы поговорили, рассказывала в основном она, я только краснел от смущения. Родители её развелись в зиму нашего знакомства, она жила какое-то время с бабушкой, а потом мама вышла второй раз замуж и переехала к новому мужу в наш район. Дача осталась за её отцом, с которым она видится редко и потому больше туда не ездит. В моей семье никаких замужеств или разводов не было, поэтому на её вопрос «ну, а у тебя как дела?», я ответил дежурным «нормально». Она посмотрела на меня немного насмешливо и поинтересовалась: «А что, девушка-то у тебя есть?»
Я мысленно удивился этому сочетанию — я и некая абстрактная девушка, потому что вообще никогда не думал о себе в этом контексте. Не успев ещё больше смутиться, я отрицательно помотал головой, Ира состроила гримасу сострадания: «Эх, Семён Семёныч, что ж ты так?»
Звонок избавил меня от дальнейших расспросов, я только боялся, что она сядет со мной за одну парту, но, на моё счастье, в классе уже был Артур, к которому я подсел, не оставив ей шансов пытать меня во время урока.
Теперь, впрочем, настала очередь Артура: — А это что за чувиха?
— Ира.
— Новенькая?
— Да.
— Хуяссе ты девок кадришь, Тёмыч!
— Я не кадрю, мы раньше были соседи по даче.
— А чё покраснел так, «сосед»? Втюрился?
— Артур. Прекрати кривляться, пожалуйста, и вообще нас сейчас из класса выгонят, — ответил я с театральным возмущением, впрочем, учительница действительно поглядывала в нашу сторону.
После урока Ира уже болтала с другими девочками и не обращала на меня внимания, хотя я стоял неподалёку и клял Артура за то, что тот, решив не курить, провёл со мной всю перемену.
Вечером у меня в голове была только Ира. Я вспоминал наше знакомство и то, как комично всё закончилось; думал о том, как сильно она изменилась; задавался вопросом, что сталось с Олегом, до сих пор ли они вместе или она нашла себе нового друга… Так или иначе, но она точно не одна, раз с такой лёгкостью спросила меня про девушку. А я. Разве я мог составить конкуренцию этому Олегу (Пете? Роме?), ведь он наверняка тоже каратист, или ушуист, или что-нибудь в этом духе. Я встал, вышел в коридор и посмотрел на себя в зеркало. Я тоже немало изменился, но определённо нельзя было сказать, что похорошел. Щеки пухлые и какие-то шершавые, на носу назревал прыщ, зато плечи и грудь были узкие и сутулые. Мои когда-то мягкие послушные волосы превратились в мочалку — вместо чёлки спереди вздымался вихор, который было ничем не пригладить и который придавал мне диковатый и нелепый вид. Я понял: про девушку она меня спросила издеваясь — невозможно представить себе девушку, пусть даже самую завалящую, которая согласилась бы встречаться с таким, как я.
Вообще-то до сих пор это не очень огорчало меня — напротив, избавляло от необходимости гоняться за девочками, как это с недавнего времени пытался делать Артур.
Ира. Мне показалась странной робость, овладевшая мной в момент нашего разговора. Я никогда так не чувствовал себя раньше. Нет, не правда, мне всегда было немного неловко, когда приходилось говорить с другими людьми даже на самые обыденные темы, но сегодня я ощутил особенное, ещё не изведанное смущение. Я подумал, что это и есть любовь. В том самом смысле, в котором её понимали Пушкин, Лермонтов, Гоголь… Нет, не Гоголь, Гоголь не писал ничего про любовь… ну, не важно. Даже если учесть, что то детское чувство было ненастоящим, не приходилось сомневаться, что сейчас оно возникло — или возродилось? — с новой силой.
К концу вечера я уверил себя, что Ира станет моей Татьяной Лариной, моей Дульсинеей Тобосской, моей Верой Шейной. Она не должна, конечно, узнать о моих чувствах, потому что всё равно не сможет разделить их. Я буду любить её втайне, следуя за ней в течение всей жизни, буду её ангелом-хранителем.
Такими размышлениями я почти довёл себя до религиозного исступления, Ира казалась существом неземным, бестелесным духом, которого и любить-то грешно, а можно только поклоняться. При всём этом я сам, конечно, был обречён на страдание, ведь неразделённая любовь никому ещё не давалась легко. Но страдать я буду дома, а в школе просто постараюсь быть рядом с ней, чтобы наслаждаться её взглядом, улыбкой, звуком её голоса.
Внешне мало что изменилось с тех пор, как Ира вошла, вернее, вернулась в мою жизнь. Я всё так же проводил большую часть времени с Артуром. Ира обращала на меня внимания не больше, чем на турники в спортзале. Она ничего не подозревала о моих чувствах, а я и не стремился показать ей, что она стала девушкой моей мечты. Артура я в свои печали тоже не посвящал, будучи уверенным, что он всё опошлит. Каждый вечер я думал о ней, вспоминал, во что она была одета, как ходила, говорила, смеялась, пересказывала параграф по физике или прыгала через козла на физре. Все эти мечтания были вполне романтическими, если не сказать меланхолическими. Мне казалось, что я ужасно страдаю от неразделённой любви, я жалел себя и мог часами лежать и печалиться о том, что никогда не стану любимым и счастливым.
Однако Ира не присутствовала в моих фантазиях, где царствовал всё тот же принц-свинопас, а иногда Артур и другие фигуры, реальные или вымышленные. Любовь эта была весьма платонической, но меня радовало, что моё чистое чувство не омрачено никакими «делишками». Впрочем, о делишках я старался не думать даже наедине с собой. Они были защищены двойным уровнем секретности, то есть даже я был не вправе уделять им внимание.
Они случались с неизменной регулярностью, но как только дело было сделано, включалась внутренняя блокировка и мысленно я возвращался на пять минут назад, как будто ничего не произошло.
Исполненный страданий, меланхолии и любви я начал писать стихи без надежды кому-нибудь их показать.
