(Смутно припоминал Генерал, по чужим рассказам, что прабабушка Наталья, баюкавшая его в младенчестве, застала крепостное право. За революции и контрреволюции, за чужие войны платили сполна все предки Генерала, сырой материал истории, русские незадачливые люди. «Чем же я лучше их?» – размышлял Старик.)
В конечном счете главный вопрос так и остался без ответа, однако Старик был уверен, что, доведись ему работать с Юрием Владимировичем до любого конца, он ни на минуту не усомнился бы в своем вожде.
Весна
Генерал, кажется, принадлежал к той породе русских людей, которые испытывают какое-то невнятное раздражение с наступлением тепла, с возрождением буйной зелени, с немыслимо ранними рассветами. Все вокруг кричит, что надо жить, надо радоваться очередному неизбежному витку жизни, надо забывать сумрачное снежное замороженное прошлое. Тянет к земле бремя прожитых лет, спокойнее и уютнее было размышлять в зимнем полумраке, радуясь редкому солнышку. Еще тяжелее груз лет, которые предстоит прожить, но, думал Генерал, он становится легче с каждым днем. И есть к тому же в настоящей ли или призрачной жизни Ксю-Ша – комочек непреходящего бытия, вестница вечности, воплощение человеческого (это в собаке-то?) печального тепла.
Надо заметить, что в довольно бурной и не вполне обычной жизни, которой он был обязан Службе, Старик пережил много горестных потерь. Уходили в небытие друзья, родные, незримые для мира помощники, рушилась казавшаяся незыблемой власть и единственно верная идеология («Учение Маркса вечно, потому что оно верно»). Ушло в историю великое государство, которому Генерал был искренне и бескорыстно предан. Оставались мелочи, из них складывался остаток жизни, едва мерцающий лампадным огоньком. Ксю-Ша, милый посланец из прошлого, придавала особый, еще не осознанный смысл нынешнему существованию Генерала. В его старой жизни было много волнующих мгновений, душа на миг возносилась на сияющие высоты или падала в пучину отчаяния, но прикосновение к золотистой шерстке, взгляд в бездонные умные глаза маленького вечного существа, наследницы тибетских тайн, успокаивал и примирял с прошлым, настоящим, будущим.
Утратить Ксю-Шу было нельзя, и она, умница, не покидала Старика. «Видно, не все в моей жизни было неправедно, если Ксю-Ша меня посещает», – думал он и суеверно боялся сглазить, спугнуть чудесное видение.
Боялся он напрасно. Ксю-Ша была частью его самого и могла исчезнуть только с ним самим. Генерал этого не знал. Если бы он ненадолго задумался, то непременно догадался бы, что, пожалуй, именно в незнании заключается главное, чем жив человек.
«Прежде, давно, в лета ранней юности, в лета безвозвратно мелькнувшего детства, мне было весело каждый раз подъезжать к незнакомому месту… Теперь равнодушно, безучастно гляжу на дорогу…» Свиридов и Гоголь…
«На годы, на десятилетия искренние слова и неброская русская мелодия определили не просто настроение, а восприятие жизни, – торопился записать случайно возникшее впечатление Генерал. – В далеком 75-м году, в пустой и гулкой квартире в басурманском городе Дели зазвучала для меня эта музыка, эти простые старинные слова. Мне было весело и бездумно шагать по жизни. Все было продумано за меня людьми мудрыми и всевластными, у каждой трудности было заранее заданное решение. Они похлопывали меня по плечу, когда я находил это решение, подсказывали, если я запинался, наказывали, если я искал неправильные, на их взгляд, пути. Все было просто. Потребовалось много времени, чтобы понять, что любой человек есть преимущественно сумма сомнений, предположений, ошибок, заблуждений, что всеведущие и всемогущие эти люди лишь пытались перекладывать тяготу своего неведения и неуверенности на наши плечи. Умудренность – это та цена, которую мы платим за утрату надежды на вечное блаженство, – “блаженны нищие духом”. “Как славно быть ни в чем не виноватым, совсем простым солдатом”…»
Здесь автор, незримо наблюдавший за Генералом и терпевший все его мудрствования, не выдержал.
– Слушай, Старик!
Генерал вздрогнул и выронил перо, растерянно оглядываясь по сторонам. Ничего, кроме мелькнувшей синички да еловых лап и по-весеннему ярких облаков он не увидел.
– Слушай, слушай! Не прикидывайся дураком!
Генерал понял, что прикидываться нет смысла, притих и стал слушать.
– Ты ведь давно понял, что тебя обманывают и с твоей помощью обманывают других?
– Нет, недавно. Относительно недавно, – встопорщился Генерал. – Тому лет двадцать.
– Ты пытался ли хоть кого-то увести от обмана?
– Честно, пытался. Я никогда не врал своим подчиненным и партнерам. Кубинцы, немцы, Наджибулла…
– Лукавишь! Ты передавал им вранье Горбачева, делая вид, что сам ему веришь.
Возразить было нечего. Чужую ложь Генерал излагал убедительно, но до поры до времени, до того предела, когда она стала невыносимой.
– А ты спроси Бермудеса! Врал я ему? (На разъяснения Генерала о делах в Советском Союзе начальник кубинской разведки ответствовал кратко: «Todo claro» – все ясно.) Спросить Наджибуллу было нельзя: его окровавленный труп висел перед воротами президентского дворца в Кабуле, прежде чем быть похороненным в Гардезе.
– А подчиненным? Ведь у тебя было несколько тысяч подчиненных, умных, грамотных, самоотверженных людей. Куда ты их завел?
– Мне хочется верить, что я был первым начальником, говорившим людям правду. Пусть они, а не ты меня судят…
На этой тираде Генерал запнулся. Показалось, что даже про себя, особенно про себя, наедине с памятью и совестью, такие декларации звучат хвастливо. Склонность приукрасить прошлое и преувеличить собственные заслуги или затушевать грехи свойственна всем без исключения ветеранам. Это вещь естественная, вроде седины или лысины, от ветеранской воли не зависящая. Плохие офицеры были, а плохих ветеранов в природе не существует. Все это Генерал узнал еще тогда, когда распоряжался чужими судьбами. Теперь распоряжаться было некем. Надо было на всякий случай разобраться с самим собой. На какой случай? В этом тоже предстояло разобраться.
Мы врем особенно убедительно тогда, когда верим лжи.
…В январе 1990 года, когда будущее великого государства было непознаваемым лишь для простаков, Генерал во главе группы умных и опытных людей направился в Прибалтику с очень ясной целью – взглянуть свежим взглядом на все там происходившее. Совсем недавно там побывал прирожденный оптимист Горбачев, а незадолго до того – А.Н. Яковлев, признавшие ситуацию вполне нормальной. Яковлев, как выяснилось, проводил «линию партии» публично, втихомолку же советовал нажимать на Москву поэнергичнее. Александр Николаевич, человек несомненно умный и опытный, прекрасно понимал, сколь весомы мысли, высказанные в расслабляющей банной атмосфере. Кстати или некстати, вспомнил Генерал, Яковлев был частым гостем Крючкова в приятной сауне, которой могла похвастать Служба. Что-то русское в Александре Николаевиче после долгих лет в идеологическом отделе ЦК КПСС и в Канаде все же оставалось.
