Что-то другое? Разумеется! Каждый служивый человек думает о карьере, о признании начальниками и соратниками. Было два пути: не жалеть себя, вербовать, работать с агентурой, другой – работать с официальными связями, собирать случайную информацию, нравиться начальству. Мне повезло: в разгар холодной войны, когда речь действительно шла о судьбе нашего тогдашнего Отечества, – попасть в среду людей, искренне преданных своему делу.
Были заботы житейские, семейные, но сейчас, с вершин прожитых лет, отчетливо видно, что они подчинялись главному – Службе».
* * *
Вот и все. Служба. Как ни храбрился Генерал, расставаясь со Службой, как ни утешал себя тем, что новая жизнь оказалась не без своих привлекательных сторон, утратился стержень бытия. Философические размышления о быстротекучести времени, повседневные заботы, сутолока московских улиц, остропахнущие вести из мира политики (хорошо, что мир перестал принюхиваться к России), скандальные книги – все это отодвигало мысли о Службе, накрывало прошлое матовой пеленой. Так быстро затемнялись пылью тюлевые прозрачные занавески на окнах генеральской квартиры. «Жизнь давно сожжена и рассказана…» Уйти от прошлого не удавалось, да и, положа руку на сердце, не хотелось. Там друзья, там дела, там удачи и провалы, там все продолжается и утихнет лишь с нашим окончательным уходом.
Зачарованным взглядом смотрел Генерал на ковер с видом города Герат. Дивное голубое небо, вздымающиеся ввысь минареты, мирно беседующие на зеленой лужайке у мечети мусульмане. В город въезжает на коне Мир Алишер Навои, в Герате же похороненный. Рисунок наивен и чист, в нем первозданная простота, в нем мир до изобретения реактивных снарядов, вертолетов, танков. Коврик был подарен генералу в конце 1989 года Амиром Сайд Ахмадом, 25-летним красавцем, командиром дивизии. Убит был Амир уже на следующий год. Афганистан не щадил ни чужих, ни своих сынов.
Видимо, Старик задремывал и не сразу сообразил, что кто-то лижет свесившуюся с кресла руку. Ксю-Ша! Вечно молодое, бодрое, удивительно красивое существо. Генерал не пытался спрашивать, с кем же прогуливалась его верная собака на Миусской площади. Ксю-Ша – это жизнь, его собственная жизнь, неожиданно воплотившаяся в таком облике: ее хозяйка, спутница – ясно, кто она, не стоит произносить ее имени всуе. Она сама выбирает свое время, и тщетно пытаться обманывать ее или заигрывать с ней.
Легкий морозец на улице, редкие снежинки прорезают наискось сноп желтого фонарного света, на антиминсе монастырского подворья – суровый лик Спасителя – в нем ни жалости, ни осуждения. Суета сует…
Он слышит райские напевы… «Что жизни мелочные сны..?» – поет бессмертную песнь бессмертный Шаляпин.
Аминь.
* * *
Автор временно расстается с Генералом. Он надеется, что Старик еще встряхнется и попытается досказать повесть своего существования на Земле. «В кои-то веки угораздило родиться, да и то случаем толком не воспользовался…»
С чердака памяти
Алексей Леонидович Шебаршин
Звуки и запахи
Запахи детства запоминаются на всю жизнь. Чем же пахло в моей деревянной, бедной Марьиной Роще?
Летом частенько пахло кислыми щами и прочей нехитрой едой, пряно благоухал огромный старый дуб, росший во дворе. Прелью и пылью отдавало от старых дровяных сараев, из ближайшего палисадника доносился аромат цветущей акации.
Невыразимо маняще сладко пахли леденцы – петушки на палочке, которыми спекулировал пожилой татарин-старьевщик, ломивший несусветную цену – гривенник за одного петушка. Он частенько ходил по дворам и рекламировал свои услуги каким-то тягучим, совершенно непонятным напевом, которым, наверное, пользовались старьевщики еще в древнем Вавилоне. У него была одна потрясающая вещь – оловянный револьвер-пугач, заряжавшийся красненькими пистонами. За это счастье старьевщик требовал совершенно невообразимую сумму – целый рубль! Как же мне хотелось иметь такой револьверчик, однако мои личные финансовые авуары редко превышали пять копеек.
Я невзлюбил, и до сих пор не люблю, своего бывшего приятеля Вовку, которому родители купили такой револьвер. Он не дал мне стрельнуть из него ни разу, несмотря на мои отчаянные мольбы, жадина-говядина.
Немного пованивало сортирами. Наш отличался в выгодную сторону от своих окрестных собратьев тем, что находился на втором этаже в деревянном срубе сбоку от нашей квартиры. Свои дела приходилось делать с изрядной высоты, как каким-нибудь тамплиерам в их замках. Зимой из-за безобразного, лютого холода поход в это почтенное заведение превращался почти в подвиг.
Во всех трех комнатах попахивало плесенью, озеленившей вату, которой для тепла были проложены стыки между бревнами стен. Пахло керосином от примуса, жаром и углями от русской печки, немножко помоями от мусорного ведра, иногда вкусным клюквенным морсом. Его делала тетя Лера и ставила трехлитровый стеклянный баллон с этим чудесным напитком на одно и то же место посередь кухонного стола.
Надо было так случиться, что тете понадобилось сделать раствор марганцовки для каких-то хозяйственных или медицинских целей. Приготовив раствор, удивительно похожий на клюквенный морс, в такой же банке, тетя поставила его точно на то же место, куда раньше ставила и морс.
К вечеру в дом, энергично отдуваясь от свирепого мороза, ввалился дядя Валя. По привычке хватил он «морсику» прямо из банки и взвыл дурным голосом: «Лерка! Та-та-та! Ты чего, с ума сошла, та-та-та? Я так себе кишки сожгу!».
Тетя, конечно, была не права. Нечто подобное много лет спустя проделала моя жена, поставившая на привычное место в холодильнике противную кефирную закваску вместо кефира. В Индии в те годы ничего кисломолочного нельзя было достать ни за какие деньги, и потому закваска, привезенная из Москвы, ценилась моей Натальей на вес золота. Я с трудом проглотил «кефирчик», отметив про себя, что он тянется на этот раз как сопля через забор. Отчаявшись найти драгоценную закваску, жена устроила мне пристрастный допрос, итогом которого был крепкий встречный бой, хотя до форменной драки дело не дошло, и хорошо!
Неистребимо пахло кошками. Жили они у нас постоянно и, как правило, куда-то загадочно исчезали. Подозреваю, что их периодически отвозил на дальнюю помойку дядя Валя, по натуре слегка кошкофоб. Если ошибаюсь, то прости меня, дорогой дядя! Ничем мне эти кошки не запомнились, кроме одной Мурки, почти повторившей подвиг Жанны Д’Арк.
Обогревались мы большой русской печкой со всеми положенными ей вьюшками, кочергами и т. д. Печка затапливалась, делалось тепло и ласково, к людям выходила кошка, дрыхавшая до того весь день по случаю холодной погоды, здоровалась и так далее. Как-то вечером, растопив печку, мы так и не увидели кошку, зато услышали ее отчаянные вопли, сначала мощные и убедительные, а потом все более слабые и жалкие, вплоть до последнего прощального мява.
Кошку все-таки успели спасти: она залезла погреться во вьюшку – это такая полость в два кирпича в верхней части печи, – кто-то прикрыл дверцу и развел снизу огонь. Так бы она и томилась до полной готовности, не вынь мы ее, несчастную, со свернувшимися в колечки усами и трещащей от жара шерстью.
