Иногда символы производят эффект благодаря тому, что сами по себе являются непропорционально впечатляющими, навязчивыми и чарующими. Таковы, например, торжественные и помпезные церковные ритуалы. Эта «священная красота» укрепляет веру у верующих, а неверующих заставляет обращаться к вере. Притягательные только в эстетическом смысле, эти символы не гарантируют ни истинности, ни этической ценности учений, с которыми их совершенно произвольно связали. Простой и нелицеприятный исторический факт заключается в том, что святую красоту часто превосходит красота вещей отнюдь не святых. Например, при Гитлере ежегодные партийные съезды в Нюрнберге были шедеврами ритуального и театрального искусства. «Я провел шесть лет в Санкт-Петербурге перед войной, в лучшие дни старого русского балета, – пишет сэр Невилл Хендерсон, британский посол в гитлеровской Германии, – но ни один балет не мог сравниться по красоте с величественными нюрнбергскими партийными съездами». Можно вспомнить Китса: «Красота – это истина, а истина – это красота». Увы, но такая идентичность существует только на каком-то высоком, не мирском уровне. На уровне политики и идеологии красота вполне спокойно уживается с бессмыслицей и тиранией. Но это и к счастью; ибо если бы красота была несовместима с бессмыслицей и тиранией, то в мире осталось бы очень мало искусства. Шедевры живописи, скульптуры и архитектуры были созданы с целью религиозной или политической пропаганды, ради славы божьей, славы правителей или жреческой касты. Однако в большинстве своем цари и короли являлись деспотами, а все религии были пропитаны суевериями. Гении находились на службе у тиранов, а искусство прославляло достоинства местных культов. Время неумолимо отделяет великое и доброе искусство от дурной метафизики. Сможем ли мы научиться выполнять это отделение не после события, а в то время, когда оно реально происходит, – большой вопрос.
В коммерческой пропаганде принципы непропорционально околдовывающих символов были поняты и оценены очень давно. У каждого пропагандиста есть свой отдел искусств, где постоянно совершаются попытки украсить рекламные щиты бьющими в глаза картинами, расцветить страницы рекламных журналов живыми рисунками и фотографиями. В рекламе не место шедеврам, поскольку шедевры воздействуют на ограниченную аудиторию, а коммерческая пропаганда рассчитана на подавляющее большинство. Для пропагандиста идеалом является умеренное совершенство. Тем, кто любит не слишком красивое, но достаточно яркое, искусство может напомнить товар, с которым оно связывает свои символы.
Еще один диспропорционально раздутый символ – это песня. Рекламная песня – сравнительно недавнее изобретение, но песни церковные и религиозные – гимны и псалмы – стары, как сама религия. Военные или маршевые песни существуют с тех пор, как ведутся войны. Патриотические песни, предтечи наших государственных гимнов, несомненно, использовались для прославления групповой солидарности, для подчеркивания разницы между «нами» и «ими», и исполняли такие песни во времена бродячих охотников и собирателей палеолита. Музыка привлекательна для подавляющего большинства людей. Более того, мелодии словно сами собой внедряются в души и умы слушателей. Они сохраняются в памяти на всю жизнь. Возьмем для примера какое-нибудь банальное или неинтересное утверждение или ценностное суждение. Пока оно произносится без всякого выражения, никто не обращает на него внимания, но попробуйте положить текст на привязчивую, хорошо запоминающуюся мелодию, и слова сразу наполнятся мощной силой. Более того, эти слова будут звучать в голове всякий раз, когда человек услышит мелодию или если она вдруг случайно всплывет в памяти. Орфей здесь вступил в союз с Павловым – сила звука объединилась с мощью условного рефлекса. Для коммерческого пропагандиста так же, как для его коллег в области политики или религии, музыка имеет и еще одно преимущество. Вздор, который разумное существо постесняется произносить или слушать в устной форме, с удовольствием выслушивается вполне разумным существом, если его положить на музыку и начать петь. Можем ли мы научиться разделять удовольствие от пения или прослушивания песни и человеческую склонность верить пропаганде, заложенной в песне? Это еще один большой вопрос.
Благодаря обязательному школьному образованию и печатному станку пропагандист уже давно получил доступ практически ко всем взрослым людям во всех цивилизованных странах. Сегодня благодаря радио и телевидению он оказался в уникальном положении: теперь может обращаться к необразованным взрослым и к еще неграмотным детям.
Дети, как и следовало ожидать, очень восприимчивы к пропаганде. Они ничего не знают о том, как устроен и живет мир, а поэтому крайне доверчивы. У них не развита способность к критике, они редко подозревают подвох. Дети младшего возраста еще не способны критически мыслить, а подростки лишены жизненного опыта, на который могло бы опереться их довольно развитое критическое отношение к миру. В Европе новобранцев всегда игриво именовали «пушечным мясом». Их младшие братья и сестры превращаются в мясо телевизионное. Когда я был маленьким, меня учили петь детские песенки, а в религиозных семьях детишки пели псалмы и гимны. Сегодня малыши мурлычут песенки-речевки из популярных рекламных роликов.
«Я не хочу сказать, что детей надо принуждать к тому, чтобы они клянчили у родителей товары, которые мы видим в телевизионной рекламе, но в то же время я не могу закрыть глаза на тот факт, что реклама действует на детей ежедневно». Это пишет звезда телевизионной программы, нацеленной на юную аудиторию. «Дети, – добавляет он же, – это живые магнитофоны, записывающие то, что мы говорим ежедневно». Настанет день, и эти живые магнитофоны, записавшие на свои пленки телевизионные коммерческие ролики, вырастут, начнут зарабатывать деньги и покупать промышленные товары. «Вы только подумайте! – словно в экстазе, восклицает мистер Клайд Миллер. – Подумайте, как это отразится на доходах вашей фирмы, если вы сможете выработать условный рефлекс у миллиона… нет, у десяти миллионов детей, которые вырастут запрограммированными на покупку ваших товаров, как вымуштрованные солдаты начинают движение, едва заслышав вдолбленную в их головы команду «Вперед марш!». Да, об этом, конечно, стоит подумать! Но давайте все-таки вспомним, что действующие диктаторы и кандидаты в диктаторы много лет размышляли над подобными вещами и что миллионы, десятки и сотни миллионов детей и сейчас растут для того, чтобы заглотить идеологический товар какого-нибудь местного деспота, чтобы потом, подобно солдатам, отреагировать на ключевые слова, внедренные в юные умы.
Способность к самоуправлению обратно пропорциональна численности населения управляемой общины. Чем многочисленнее электорат, тем меньше ценность каждого отдельно взятого голоса. Если избиратель один из многих миллионов, то он ощущает свое бессилие, чувствует себя пренебрежимо малой величиной. Кандидаты, за которых он голосует, находятся далеко, на вершине пирамиды власти. Теоретически они являются слугами народа, но в действительности эти слуги отдают приказы, а народ, находящийся внизу, в основании пирамиды, выполняет их. Рост населения и технический прогресс привели к увеличению числа организаций и усложнению их структуры, усилению концентрации власти в руках чиновников и соответственно к ослаблению контроля со стороны избирателей, что усугубляется снижением общественного надзора за соблюдением демократических процедур. Уже и без того ослабленные могущественными безличными силами современного мира, демократические институты разрушаются изнутри и политиками, и их пропагандистами.
