– Да! – жмурясь выкрикиваю я. – Убери! Жжет!
Старуха отворачивает лампу. В сумраке мне становится легче.
– Дай гляну, – Эльза, не дожидаясь ответа, обхватывает мою голову жилистыми ладонями. Заглядывает мне в глаза, затем пальцами раскрывает мне веки и долго вглядывается в зрачок.
– У тебя белки все полопались, красные, – Эльза садится на стул рядом со мной, – видишь хорошо?
– Да вроде, – неуверенно тяну я.
– Прочитай! – старуха протягивает мне книгу.
Я открываю её. Вглядываюсь в мелкие буквы. Они расплываются. Не могу разобрать, что там написано. Напрягая глаза, отодвигаю книгу от себя и текст, словно слова приобрели чёткость, с трудом, но можно разобрать. Я пытаюсь прочитать его и тут же шиплю от боли. Ощущение, что в глаза попала мыльная вода. Только гораздо ядренее, чем обычная. По щекам текут слёзы.
– Что со мной? – я утираю капли рукавом.
– Не знаю, я не офтальмолог, – злится Эльза, – но мне это не нравится. Подойди к окну. Открой занавесь и выгляни в форточку.
Я подчиняюсь, но едва я отдёргиваю ткань и пытаюсь посмотреть на улицу, где светит солнце, как острая пульсирующая боль пронзает глаза.
– Чтоб тебя! Не могу!
Я закрываю глаза ладонью. Становится легче.
– Я что, слепну?
– Ты просто переутомил глаза, им нужен отдых, – по голосу Эльзы чувствуется, что она не уверена. – Я сварю успокоительный отвар из трав, будешь прикладывать к глазам.
– Нет времени дурью маяться! – злюсь я. – Мне нужны очки, затемнённые такие, чтобы по улице ходить.
– А дальше что?! – повышает голос Эльза. – Маску сварщика напялишь?
– Если нужно, то надену! – взрываюсь я.
Криком я пытаюсь скрыть свой страх. Потерять зрение – означает стать обузой для всех, а это для меня хуже всего.
– Возьми мои, – Эльза протягивает мне круглые очки, похожие на две небольших консервных банки, в донца которых вставлены тёмные стекла.
– А ты?
– У меня запасные есть. Проверь, можешь в них на солнце смотреть.
Я надеваю очки, хотя они из-за закрытых боковин больше напоминают небольшую маску. Неуверенно подхожу к окну и открываю занавеску. Мир окрашивается сепией. Тусклый зимний солнечный диск, лучи которого ещё недавно жалили меня, теперь лишь слегка щиплют глаза.
– Годится!
– Ты только всё время в них не ходи, – предупреждает старуха, – а то глаза совсем ослабнут. Вечером загляни, отвар заберёшь.
– Угу.
Я собираюсь уходить, но передумываю. Смотрю на Эльзу и решаю задать ей вопрос, который мучает меня с момента убийства выродка.
– Ты знала, точнее «прочитала», что его заслали к нам?
– Кого?
– Штыря.
Эльза медлит с ответом. Барабанит ногтями по столу.
– Да, – нехотя отвечает Эльза.
Я не удивляюсь её ответу.
– А почему не предупредила?
Старуха отводит глаза, затем, точно вспыхивая, выпаливает:
– А ты представь, что бы было знай ты об этом! Сохранил бы тайну, или сразу захотел бы его убить, а? А другие, что бы предприняли? Он был нужен мне, чтобы сделать дело, рассказать Ба… Колесникову, где ты, провоцировать его, вот и всё. Круг замкнулся.
Я анализирую её ответ, машинально отметив запинку: похоже, после слов настоятеля старуха тоже переосмыслила свое отношение к предводителю наших врагов. А еще вдруг осознаю, что сам уже как-то незаметно все решил и больше никогда впредь не назову – просто не смогу! – Колесникова его прозвищем. Как и предсказывал священник, от осознания этого мне неожиданно становится легче. Широко улыбаюсь, попутно думая: чем больше времени я здесь нахожусь, тем больше убеждаюсь, что каждый преследует свою цель. Эльза хочет убить Колесникова. Я тоже и Митяя до кучи. Священник задумал очистить мир от зла, хотя бы частично, а заодно увеличить приход, если мы выиграем эту войну. Как ни посмотри, мы разные, просто движемся по дороге к одной цели.
Я встаю со стула. Ухожу. У двери останавливаюсь. Поворачиваю голову.
– Надеюсь, оно того стоило.
– Это мой грех, – отвечает Эльза, – и мне с ним жить, пока я сама не решу, как расплатиться за него!
Я киваю.
– Удачи!
Выхожу из комнаты и иду на сход, где мы решим, как воевать с карателями…
* * *
Подольск. Убежище. Несколько дней спустя
В дверь бокса Колесникова раздаётся стук.
– Игорь Владимирович!
Батя лежит на кровати, на спине, сложив руки на груди. Храпит. В боксе висит тяжелый запах алкоголя, смешанный с сигаретным дымом. На полу, под столом, валяется пустая бутылка из-под коньяка. Ещё одна, с незакрытой пробкой, стоит на столе среди консервных банок и распечатанных блоков галет.
– Игорь Владимирович!
В дверь барабанят настойчивее.
– Проснитесь! Горец вернулся!
Храп прекращается. Из-за двери доносится тихий скрип кроватных пружин. Батя продирает осоловевшие глаза, смотрит на круглые часы, закреплённые на стене. Стрелки показывают начало четвёртого утра. Колесников садится на кровать и обхватывает могучими руками голову. Несколько секунд пялится в пол, затем, точно стараясь перекричать тупую головную боль, стучащую молотками по затылку, орёт:
– Арсеньев! Твою мать! Какого хера?! Я же говорил не беспоко… – Батя осекается на полуслове.
Резко встаёт с кровати. Быстро подходит к двери. С лязгом сдвигает засов и, рывком распахнув створку, щурясь от света потолочных ламп, пялится на Дмитрия.
– Ты сказал, Горец вернулся?
– Ну да, – кивает эсбешник, – с отрядом.
– Штырь с ними?
Дмитрий, вместо ответа, озирается по сторонам.
– Я зайду?
– А… да, – Колесников отходит в сторону, – валяй.
Закрыв за Арсеньевым дверь, Батя, пройдя по комнате, плюхается на стул.
– Будешь? – Колесников, протянув руку за бутылкой, вопросительно смотрит на Дмитрия.
– Нет, – облизнув губы, отвечает эсбешник.
– А я плесну себе, – горлышко стучит по краю стакана, – а то башка гудит.
«Совсем старый сдал, – думает Арсеньев, озираясь по сторонам, – только и делает, что синячит или «марки» глотает. Еще месяц-другой такого режима, и можно будет брать его тёпленьким, – эсбешник старается отогнать крамольные мысли».
– Рассказывай! – приказывает Батя, опрокинув стакан в рот.
– Горец, они сейчас с группой в столовке наяривают, сказал, что всё сработало. Ваш план удался.
