— Так я свидания живым не дождусь. А если и смогу повалиться вовремя, вам, Элен, придется меня уж не прикосновением руки ко лбу лечить, а гипсовой повязкой! — говорил он с досадой, улегшись прямо на лед и заложив руки за голову, будто на софе перед камином или на сеновале летом.
— Не ворчи. У нас еще часа три, — отвечала Ульяна, осторожно вышаркивая вокруг.
Для эффектного появления прекрасной ясновидящей нужно было отрепетировать изящество и непринужденность. Вбила себе Ульяна в голову, что ясновидящие — непременно легкие и воздушные создания, которые к чему бы ни прикасались, все у них получалось искусно и мастерски. На то ведь и сверхспособности, чтобы ими в жизни можно было щеголять. А она, будто пингвин на коньках, выглядела — не порядок.
— Хоть бы по прямой линии научиться, — раздраженно бормотала она, с завистью глядя, как рассекали вокруг спортсмены из Петербургского общества любителей бега на коньках, девушки и юноши парами, которые, вероятно, катались с детства, малые детки в смешных пальтишках и те носились, визжали и почти не спотыкались. Росла она в проклятой Бюловке, где даже озеро — одно-единственное на весь уезд — никогда не замерзало. Правильно его Иван Несторович уничтожил тогда, эту бесполезную лужу. Сейчас бы тоже летала взад-вперед, аки водомерка, быть может, смогла бы подскочить или даже петлю исполнить. А уж повторить подвиг Акселя Паульсена, который здесь с уст не сходил у всех вокруг! Кто таков, Ульяна знать не знала, но манера прыгать у него была особенная — едва ль не дважды вокруг своей оси нужно было обернуться. И все то в воздухе, в прыжке!
Об этом, разумеется, даже помышлять из осторожности нельзя было, не ровен час, упадет заместо Ромэна, и всей капитальнейшей операции конец.
Людей было на катке что на ярмарке, не протолкнуться. Уже и елочку водрузили — красавицу, всю в лакомых украшениях, павильоны с горячими напитками расставили — яркие с флажками и фонариками, ледяные скульптуры соорудили — настоящие произведения искусства: были тут Мороз Иванович с посохом, и зверюшки разные, и избы ледяные, и горки. Поговаривали, что грядут большие соревнования по конькобежному спорту, из разных стран гостей ждали.
Со своим природным упрямством, да и ловкостью и гибкостью не обделенная, Ульяна к вечерним огням уже уверенно скользила меж парочками, группками и одноместными санками. Если бы не длинная юбка, пошла б ва-банк и прыгнула б этот знаменитый «аксель». Уж столько здесь умельцев вертеться в воздухе насмотрелась до головокружения, что решила — непременно и у нее получится.
Но оказавшийся более благоразумным, да и более ленивым в деле обучения юный Лессепс оттащил девушку от катка, хоть та и сопротивлялась.
— Я прыгну, сейчас я прыгну, — ругалась она, — я чувствую, что могу! Я уже готова!
— Время, Ульяна Владимировна, время, — настойчиво повторял Ромэн.
— Еще разочек, еще пять минуточек.
— Вы переломаете себе ноги, что я потом месье Иноземцеву скажу.
— Кому?
— Вы помните, что мы ждем прихода мадемуазель Катеньки?
— Кого?
Глаза Ульяны горели неестественным блеском, щеки, нос, кончики ушей были красными, точно кто свеклой натер, она сжимала зубы и не могла оторвать взгляда от группы спортсменов, которые в удобных брюках исполняли причудливые фигуры, то одну ногу приподняв, то другую. Ромэн едва ли не силком ее тащил к теплым павильонам, чтобы отогреться и немного перевести дух после невероятных трехчасовых усилий.
Стуча зубами и сжимая кружку грога, девушка все повторяла, будто сама с собой разговаривает:
— Вот сейчас надену брюки и прыгну. Пока ты Катеньку охаживать будешь, я покататься успею.
Ромэн только улыбнулся неловко — Ульяна до того азартным человеком была, до того напористой, не удержать, если что задумает. Как она сама про таких говаривала — хоть кол на голове чеши. Ведь прыгнет, и пока лица себе не разобьет, не утихомирится.
Уже достаточно хорошо знавший свою русскую подругу, он даже уговаривать ее не стал и не удивился, когда сани для прогулки выбирал, краем глаза заметив, что Ульяна, уже переодевшись пареньком, все-таки успела «аксель» свой исполнить, навернуться два раза, подняться, еще раз прыгнуть. И не успокоилась, пока не получилось после прыжка удержаться на одной ноге.
Вскоре явился исправник, чтобы указать на лицо девицы, ведь Ульяна и Ромэн в глаза ее прежде не видывали. Все трое обменялись условными знаками и ждать появления Михайловых принялись.
После катаний Ульяну стало даже немного лихорадить. И когда она сидела на запятках саней, в которых весело мчались Ромэн и две шумные хохочущие барышни — одна из которых была Катериной Михайловой, другая — мадемуазелью Сонер, домашней учительницей маленького Сени, ее охватила слабость и грусть, граничащая с негой. И весьма кстати, ведь нужно было поубавить пыл со всеми этими «акселями» и петлями, вспомнить о будущей роли и вновь попредставлять, какой бы она была Зои Габриелли. Утонченной, бледной, с широко распахнутыми глазами и ясным взглядом, в котором застыли слезы. Медиумы наделены высшим знанием, они помнят, как зарождались звезды, они не умеют улыбаться, ведь память их хранит не слишком радостные события прошлых веков.
Ульяна полностью переродилась в Зои Габриелли. Она пронеслась на коньках с этой своей серьгою-кафф в носу и узором в межбровье к рухнувшему Ромэну, будто ангел небесный, упала на колени и столь царственным жестом коснулась лба своего брата, что в эту минуту ошарашенная толпа дружно задержала дыхание, позабыв выдохнуть. Целую минуту каток пребывал в оцепенении, целую минуту молящие взоры были устремлены к склоненной над умирающим. По его виску стекала на белый лед кровь. И уже никто не чаял, что он жив…
— Крепко об лед треснулся.
— Помер, от такого удара не выживают.
— Поглядите, сколько крови натекло, — шептали в толпе.
Но прикосновение юной барышни с иссиня-черной косой и огромными золотисто-янтарными глазами в облике индийской принцессы, словно сошедшей со страниц «Тысячи и одной ночи», заставили несчастного, точно молнией пронзенного, вскочить, шумно вздохнуть и разрыдаться с чувством на ее плече. Потом Ромэн поведал, что, черт возьми, больно бьется током ее браслет с альтернатом.
Подоспевшим в ту минуту санитарам, которые дежурили на катке, Ульяна не дала даже прикоснуться к страдальцу, выхватила бинты и, величественным жестом отстранив их руки, сама принялась перевязывать рассеченный висок.
Раны ведь не было. Падая Ромэн коснулся головы пальцами, меж коими сжимал крошечный пузырь из бычьей кишки, наполненный настоящей кровью. На черной перчатке она была незаметна, а вот на бледном лице, а уж на льду — очень даже. До того трогательно! И Ромэн ничуть не хуже Ульяны умел русскую печаль-тоску и страдание изображать.
Дрожащими руками красавица Зои вытерла кровь и перевязала голову Ромэна, Катерина Семеновна и девица Сонер вертелись рядом, маленький Сеня принялся рыдать, очевидно, перепугавшись — шутка ли, на его глазах человек умер, а потом воскрес. Вдруг девушка-медиум обернулась к Катерине Семеновне и, протянув к ее лицу перепачканную в крови руку, произнесла таким драматическим тоном, до того жутким замогильным голосом, что едва очнувшаяся толпа снова замерла:
