Вжик-вжик, минуту-две не двигается, потом опять вжик-вжик, остановится. Ночь, тишина. Если действовать в полную силу, в радиусе нескольких номеров будет слышна ее работа.
Ульяна приготовилась терпеливо пилить несколько часов кряду с попеременным отдыхом. Хуже всего было бы соседям из номера этажом ниже, но, к великому счастью девушки, внизу располагался небольшой коридорный выступ с горшком фикуса на подоконнике.
А ежели Иноземцев проснется, ведь только рад будет увидеть ее, да и то, как она старается с бесконечной преданностью и трепетом чувств уберечь его от возможного преследования. Осталось лишь с Нойманном разобраться, а потом она смело может сюда под своим обычным видом вернуться.
Доктор спал как убитый. Порой Ульяна вскакивала, шла в спальню, склонялась — дышит ли? Дышал, сопел, но до того крепкий сон у него был, что даже ни разу с боку на бок не перевернулся. Присев на край постели, в очередной раз устроив передышку, стала эту бромкамфару разглядывать, откупорила флакон, высыпала на ладонь пилюльки. Как бы не перестарался он с их приемом. Вздохнула, две штучки в кармане спрятала, решив Нойманну показать, чтобы он ее успокоил, не опасные ли таблетки пьет Иван Несторович.
Пыхтела и кряхтела девушка едва ли не до самого рассвета. Наконец, вырезав квадратное отверстие, чтобы беспрепятственно просунуть руку и распилить нижний ярус, она сотворила два надпила и поперек волокон балки. Вернула паркетные доски на место, расправила ковер и с замиранием сердца попробовала носком наступить, потом стопой — чувствовалось, что пол под ногою чуть прогибается, значит, ежели топнуть посильнее или подпрыгнуть, можно основательно провалиться, главное — костей не переломать.
Прыгать с высоты Ульяна умела с детства. Тут особый секрет надобно знать: просто на секунду вообразить, что ты птица, расправить крылья и ух — вниз, а едва земли коснешься, тотчас калачиком свернулся и покатился, будто колобок. А там хвать горшок фикуса и в окно его, а следом и сама. Во двор скакнуть да через забор перепрыгнуть — дело двух минут.
Ранним утром, еще до завтрака, чтобы случаем не натолкнуться на доктора в этаком наряде — узнает ведь свою Ульянушку, а при людях объяснять, что да почему, несподручно, — собралась в обратный путь. У стойки в вестибюле она натолкнулась на недовольную даму, которая жаловалась портье, что не могла уснуть, так как всю ночь под полом скреблись мыши.
Ульяна побелела от страха, но тотчас нашлась.
— О почтенная фрау, — воскликнула она, неуклюже подбегая к ней и размахивая клеткой с крысой, — это моя вина, моя, приношу тысячи извинений. Вечера вечером Марта, встревоженная падением за стойку, была сама не своя. Да, ее мордочка подергивалась от нервных конвульсий, поглядите, она до сих пор дрожит. Марта сбежала, проклятая, забилась где-то в угол в коридоре. Насилу я ее сыскал лишь к рассвету — на лестнице сидела. Один из коридорных подтвердит мои слова, он сам мне помогал сыскать питомца! Простите меня ради всех святых. Быть может, я как-то смогу загладить свою вину? Не желаете погладить это пушистое чудо? Марта любит ласку! Какая у нее чудесная шерстка, это оттого, что я ежедневно кормлю ее беконом, да, она любит бекон. Такая у меня Марта, да. Хотите погладить?
Но дама отдала бы сейчас все на свете и еще несколько таких же неспокойных бессонных ночей в придачу, чтобы странный рыжеволосый натуралист в пробковом шлеме перестал совать ей под нос это отвратительное чудовище. Она наскоро пробормотала слова прощения и убежала.
Анри Буаселье пожал плечами, изобразил глуповатую улыбку. Потом расплатился за номер и вновь рассыпался в словах благодарности и извинениях, ухватив руку портье и энергично ее тряся, в завершение горячего прощания похлопал по плечу и незаметно сунул в нагрудный карман его форменного пиджака дубликат от 135-го номера.
До окрестностей Бармена Ульяна добиралась уже на почтовых санях. В дороге, не замечая тряски и покачивания, чудно и со спокойным сердцем отоспалась, запас сил восстановила после этакой операции. И посложней дельца проворачивали, бывало! В лесу извозчика отпустила, мол, дальше чудесной тропинкой дойду, воздухом подышу. Переоделась в зарослях ежевики, снегом припорошенных, крысу отпустила на волю, а клетку утопила в реке и бегом направилась к Герши.
Адвоката одного опасно было оставлять, еще чего вздумается тому полицейских на нее натравить. Каждый раз, возвращаясь, приходилось к гостинице Петерманн и так и эдак подкрадываться, издалека в бинокль высматривать, не толпятся ли шустрые темно-зеленые ищейки в касках со звездой. Но и на этот раз напрасно тревожилась Элен Бюлов: с искренним волнением ждал адвокат приезда девушки, сидя на ступеньках крыльца гостиницы.
— Ну что же? Нашли вы месье Иноземцева?
Та улыбнулась, кивнула, игриво подмигнув, рада была несказанно, что в отель удалось попасть, да еще и пол незаметно подпилить. Но Герши об этом не рассказала. Сей секрет будет только ей одной да Ивану Несторовичу принадлежать. И то, господь распорядится, и не понадобится тайный ход из отеля «Брайденбахер Хоф». Так уедут — без хвоста и шумихи. А может, и вовсе через парадное крыльцо под фотографические вспышки газетчиков, победителями. Ну это если удастся статью хорошую состряпать.
И довольная, подхватила под руку Герши, оба отправились на телеграфную станцию.
— Все, — сказала Ульяна, — будет лямку тянуть: пусть Ромэн ищет журналиста.
«понял тчк», — ответил тот.
Глава XIII
Страх и ненависть Элен Бюлов
Но оказалось, что найти газетчика в Дюссельдорфе несколько затруднительно. Никто, по всем вероятиям, не хотел связываться с набирающей обороты корпорацией «Фабен».
Уважаемые издательства совершенно не разделяли мнение доктора Иноземцева об открытом грабеже и тонкой манипуляции незадачливыми покупателями, на коих, по его словам, зиждилась вся фармацевтическая индустрия. Ныне изготовление лекарств плавно перетекло в прерогативу владельцев лакокрасочных заводов, которые обзавелись подтверждающей правомерность их действий бумажкой, разумеется, купленной в патентном ведомстве.
Доктора Иноземцева посчитали одним из множества противников прогресса, консервативным брюзгой и ворчливым педантом, каких в ту пору водилось немало.
Кроме того, германская пресса уже давно пребывала под игом цензуры: бесконечная вереница законов о праве слова была ознаменована рядом запрещенных издательств, которые закрывали, едва те успевали напечатать пару выпусков. В сравнении с Парижем, где каждый второй был журналистом, а каждый первый — осведомителем, где любой слух или случайно оброненное слово тотчас вырастало в статью или карикатуру, Германия была молчаливым понурым псом, который не то что не тявкнет на грабителя, но и головы на него не поднимет.
Канцлер требовал, чтобы статья, прежде чем была издана, получала разрешение на печать в полицейском участке, а также сведения обо всех, кто к сей статье приложил усилия. Понятно, почему Ромэн обошел весь Дюссельдорф, а следом Кельн, Гамбург и не смог сыскать храбреца, который бы взял на себя смелость напечатать статью об участии русской авантюристки в выпуске лекарств немецкой фирмы.
