— Это верно. Итак, мы будем считать, повторяю, будем считать, а не считаем, что Георгий Кирьяков, он же Косой, дал задание вам и Барченко убить Ларису Александровну Князеву, что вы и попытались сделать. Но ей, к счастью, удалось спастись. Чтобы узнать, где она находится, вы подключились к ее домашнему телефону, а также к домашним телефонам ее ближайших подруг, Маргариты Петровны Корякиной и Анастасии Евгеньевны Бариновой. Таким образом вы узнали, что к Корякиной должна прийти внучка Князевой Полина Гжибовская. Проникнув в квартиру Корякиной, вы связали пожилую женщину, заклеили ей рот, пытаясь выяснить местонахождение Князевой, стали ее пытать и в конце концов убили. После этого вы стали ждать появления Гжибовской, но вместо нее в квартиру Корякиной пришли другие люди, которые, оглушив и связав вас и Барченко, позвонили в милицию, которая вас арестовала. Так было дело?
— Вот-вот, я ж и говорю, другие люди. Я ж все время вам это говорю, Федор Андреевич. Они ж ведь и замочили старуху, мы с Бариком ее не трогали. Мы не трогали ее вообще, нас подставили, круто подставили.
— Нет, вы ее трогали по заданию Кирьякова. А другие люди были посланы соперниками Косого, авторитетами, которые с ним не поладили. Они дождались, пока вы убьете Корякину, оглушили вас и связали, послав таким образом своеобразное предупреждение сопернику, то есть Косому. Но убили Корякину вы с Барченко. И задание убить ее вам дал Кирьяков.
— Да нет же, они и убили ее, Федор Андреевич, мы ее пальцем не трогали. Ее убили те, кто нас выключил и сдал, я ж говорю.
— Нет, Корякину убили вы с Барченко, по заданию Кирьякова. На что указывает многое.
Помедлив, Поня изобразил предельное удивление:
— Ну что на это указывает-то, что? Что многое-то, Федор Андреевич?
— Многое. Следы на месте преступления, отпечатки ваших пальцев, свидетельства соседей, видевших, как вы подъезжали к дому и поднимались по лестнице. Но прежде всего об этом свидетельствуют тайные письма, так называемые малявы, которые вы пытались переправить Кирьякову. Эти малявы перехвачены.
По тому, как Поня отвел глаза в сторону, Свирин понял: удар попал в цель.
— Вы ведь посылали малявы Косому, Виталий Васильевич?
Поня, только что очень оживленный, сидел, застыв и глядя в одну точку.
— Значит, посылали, молчание — знак согласия.
— Согласия… — Подняв голову, Панкратьев посмотрел на Свирина безучастным взглядом. — Федор Андреевич, да вы что? Какие еще малявы? Кто вам мог такое сказать?
— Мне сказали об этом работники Лефортовского СИЗО, которые их перехватили.
— Перехватили… Это они придумали. Ничего не знаю ни про какие малявы.
— Они это не придумали. — Свирин придвинул к Панкратьеву лежащие на краю стола копии перехваченных писем. — Вот эти письма, посмотрите. Из их текстов следует, что вы направили Косому отчаянную просьбу найти для вас и Барченко хорошего адвоката. Причем это была не одна отчаянная просьба, а несколько. Посмотрите, посмотрите, это ведь написали вы.
Мельком взглянув на письма, Поня покачал головой:
— Федор Андреевич, первый раз все это вижу.
— Виталий Васильевич, вы ведь даже не посмотрели как следует. Посмотрите.
— И смотреть не нужно, не мое это, я этого не писал.
— Все же посмотрите.
— Федор Андреевич, а что мне смотреть? Я знаю, я никаких писем не писал.
— Но почерк же ваш?
— Почерк… — Панкратьев усмехнулся. — Не мой это почерк, а потом, что почерк, почерк можно подделать.
— Нет, почерк нельзя подделать.
— Федор Андреевич, повторяю: не писал я никаких писем.
— Хорошо, будем считать, что вы их не писали. Будем считать также, что вы верны так называемому воровскому долгу и не хотите выдавать Косого. Но дело-то в том, что он вас давно выдал.
Сказав это, Свирин смог уловить короткий взгляд, брошенный на него Панкратьевым. Видимо заметив промах, Поня тут же отвел глаза и опустил голову.
Выждав немного, Свирин продолжил:
— Он вас выдал, потому что он никогда не будет искать вам хорошего адвоката. Наоборот, он сделает все, чтобы с помощью нанятых им людей из заключенных, а может, и из охраны убить вас и Барченко прямо здесь, в следственном изоляторе.
Угрюмо разглядывая свои руки, сжатые в кулаки, Поня выдавил:
— Пусть убивает. Только я что-то не пойму, за что ему нас убивать.
— За то, что вы для него сейчас крайне опасные свидетели. А Косой не тот человек, чтобы оставлять в живых опасных свидетелей. Подумайте об этом.
— Федор Андреевич… — Панкратьев вздохнул. — Мне думать нечего, я уже обо всем подумал.
— Не обо всем.
— Нет, обо всем.
— Все же, мне кажется, не обо всем. Кстати, вы знаете, что у судебных медиков при определении причин смерти Корякиной возникли разногласия?
Подняв на него глаза, Поня усмехнулся:
— Не понял. Что возникло?
— Разногласия.
— У судебных медиков?
— Да, у судебных медиков.
— Федор Андреевич, а вообще, зачем вы мне все это говорите? Мне ведь все это, Корякина, Шмарякина, медики, шмедики, все остальное как-то до лампочки. Я к этому делу не касаюсь никаким боком.
— Все же, думаю, может, вы хотите это узнать? Просто для интереса? Хотите?
— Я сказал, мне это до лампочки. — Скривившись, Поня посмотрел сначала в потолок, потом в окно, после чего уставился в стол. — Ладно, если хотите, говорите.
— Так вот, судебные медики обнаружили у Корякиной обширный инфаркт, который и привел к ее смерти. Однако во мнениях они разошлись. Одни медики считают, этот инфаркт возник из-за физического воздействия, которое на нее оказали вы с Барченко, другие, что инфаркт случился сам по себе, из-за эмоционального перенапряжения. В общем-то большой разницы в этом нет, но, надеюсь, вы понимаете — в юридическом смысле это совсем не одно и то же?
— Да? — Поня спросил это, разглядывая свои сжатые кулаки. — Это почему же?
— Потому что от того, в какую сторону склонятся при определении причин смерти Корякиной медики, зависит квалификация преступления. А значит, и срок. Подумайте об этом.
Поня сидел, не меняя позы. Выдержав как можно большую паузу, Свирин сказал:
— Ладно, я понимаю ваше состояние. Все, на сегодня мы закончили, до встречи. Или хотите еще поговорить?
Посмотрев на Свирина исподлобья, Поня опустил глаза. Чуть заметно шевельнулся:
— Нет. Пока не хочу.
— Пока?
— Да, пока.
— Смотрите, когда захотите, может быть поздно.
— Федор Андреевич, а что поздно-то? Меня подставили, потом оговорили, что я могу поделать?
