Среди вольгар были такие, на которых мои заклятия словно не действовали: они продолжали кружить над поляной в поисках неосторожной жертвы. Но большинство рухнули с неба, как я и приказала, а пережившие падение обратили свою ярость против собратьев. Джеруанским воинам все еще приходилось отражать неожиданные атаки, однако победа постепенно склонялась на нашу сторону. Едва вольгары оказывались на земле, я опутывала их сетью сдерживающих заклятий, и когда над деревьями забрезжил тусклый серый рассвет, большинство птицелюдей были убиты или корчились в предсмертных муках.
Я уткнулась тяжелым лбом в спину Тирасу. Второй бой за сутки подошел к концу, и я даже думать не хотела о том, что за ним может последовать третий. Король начал сгибаться к шее коня — усталость наконец одолела и его. Внезапно по широкой спине пробежала дрожь; я машинально сжала Тираса сильнее, и он, выругавшись сквозь зубы, переместил мою руку выше к груди.
Ты ранен.
— Несерьезно. Просто нужно переродиться.
Я задрала зеленую тунику, и король присвистнул от боли: шерсть пристала к открытой ране. Кожа у меня под пальцами была горячей и пугающе мокрой.
— Уймись, женщина. Ты и так без сил, — вяло приказал Тирас, но я уже нащупала длинный порез на левом боку, между пальцами закапала кровь, и король снова чертыхнулся.
Грязь и копоть, жар и гной
Пусть исчезнут под рукой.
Кожа заново срастется,
Боль здоровьем обернется.
Тирас медленно выдохнул и расслабился, рука накрыла мою, без слов благодаря за поддержку. Я нарисовала в воображении, как края раны стягиваются, порез зарастает и на его месте остается лишь неприметный рубец.
Боль уйдет, свернется кровь
Станет тело целым вновь.
Это было не лучшее мое заклинание, но единственное, которое я сумела придумать в тот момент, и я из последних сил вдавила его в кожу Тираса. Глаза мои закрывались сами собой, сознание балансировало на тончайшей из ниточек, но мне показалось, что на пороге обморока я все-таки услышала бормотание короля:
— Думаю, я тебя удержу.
* * *
Когда я очнулась, было уже темно, а может, прошел день, ночь, день и снова настала ночь. Из-за стен шатра доносились звуки бурного веселья и взрывы хохота — наряду с запахами жареного мяса, от которых у меня заурчало в желудке. На них странным образом накладывалась фантомная трупная вонь: до того, как потерять сознание, я была окружена изувеченными телами.
Пока я спала, меня устроили в тепле, даже с удобством. На мне по-прежнему были туника и штаны, выданные королем перед битвой, однако кольчуга и громоздкие ботинки исчезли, а волосы больше не стягивала тугая лента. Тираса нигде не было видно, хотя следы его присутствия ощущались повсюду. Лежанка из нескольких шкур, покрытых шелком, а также простая, но богатая обстановка шатра недвусмысленно указывали, что король не изменил своему слову. Он продолжал держать меня рядом.
Я осторожно села и потянулась. Я, несомненно, была среди живых, хотя сердце болело и хотелось плакать. Сквозь полог шатра снова просочился аромат свинины на вертеле и какой-то землистый запах вроде дрожжевого хлеба. Желудок тут же отозвался бурчанием, хотя его и сводило тошнотворными спазмами. Я хотела пить, была с ног до головы покрыта грязью и отчаянно нуждалась в ночном горшке. Решив удовлетворить хоть какую-то из этих потребностей, я сползла со своего тюфяка в углу, где лежала, укутанная покрывалом, и кое-как встала. В ту же секунду полог отдернулся, и внутрь проскользнула коренастая тень.
Конечно, я почуяла бы Буджуни раньше, не будь я в таком смятении. Тролль едва ли не пританцовывал и напевал под нос какую-то песенку. Густая борода была тщательно расчесана и заплетена в косы, с кончика самой длинной даже свисал бант. Увидев, что я проснулась, он расплылся в широкой улыбке.
— Долго же ты спала, Птичка! Король сказал, ты всех спасла.
На последних словах Буджуни понизил голос до шепота и опасливо оглянулся, словно нас могли подслушать. Его страх имел основания. Помимо Келя и Тираса, никто не знал, какую роль я сыграла в сражении. В глазах войска я была всего лишь королевской игрушкой. Я слышала, как мужчины отзываются обо мне в подобном тоне.
Мне нужно помыться. И я, не придав значения поздравлениям Буджуни, принялась натягивать стоявшие рядом с тюфяком ботинки. Тролль склонил голову и поджал губы, словно обиженный ребенок.
— Ты не рада, Птичка?
Я не могу радоваться, когда столько людей погибло. Я не хотела никому причинять вред. Ни людям, ни животным, ни даже вольгарам.
— Но иногда нам приходится это делать, — ответил Буджуни мягко.
Я кивнула, однако не нашла в себе сил встретиться с ним глазами. Вместо этого я порылась в сумке, стоящей у изголовья, и вытащила длинное платье, которое захватила из Джеру. Разумеется, в нынешней обстановке оно смотрелось бы чересчур роскошно, но я подумала, что приятно будет ощутить прикосновение шелка к чисто вымытой коже. Буджуни послушно отыскал мыло, одеяло, кусок ткани, которому предстояло выступить полотенцем, свернул все это в аккуратный куль и водрузил себе на голову. Мы выскользнули в ночь и поспешили к ручью мимо других шатров, поменьше, и нескольких разудалых компаний.
Повсюду царило веселье. Кто может быть громогласнее мужчин, которые взглянули в лицо смерти и все-таки дожили до рассвета? Мужчин, которые десятками истребляли врагов, чтобы не допустить кровопролития уже на собственной земле. Мужчин, на чьих клинках и волосах до сих пор виднелись темные пятна. Они пили, ели и с хохотом целовали тех женщин, которые небольшой группой всегда сопровождали королевское войско, куда бы оно ни направилось. Это было объяснимо. Я не понимала лишь, как эти женщины могли обнимать людей, с чьей кожи еще не смыли смерть. Возможно, из благодарности?
Я не знала. Но праздновать с ними не могла. Не могла смеяться, пить из общей фляги и отплясывать у костра, хотя многие улыбались и даже кланялись, когда я проходила мимо, словно и я заслужила свою долю уважения. Я шла с высоко поднятой головой и с опущенными вдоль тела руками. Буджуни семенил следом, глазея по сторонам. Я заметила, как он подхватил чашу с чем-то красным, и задержала дыхание, пережидая рвотный позыв, после чего зашагала к ручью еще быстрее. Мне нужно было помыться. Если я не помоюсь, меня стошнит. Если меня стошнит, я расплачусь. А если я начну плакать, то уже не остановлюсь.
Проточная вода взбодрила меня. Я дважды вымыла волосы и терла голову до тех пор, пока она не занемела от холода. Но онемение было кстати: оно мешало думать. Помыв голову, я двинулась на середину ручья, где вода доходила мне до груди. Там я выскользнула из заскорузлой туники и брюк; ночная тьма служила вполне сносным укрытием, к тому же я не могла оставаться в одежде, пропитанной виной и кровью. Поэтому я скатала ее в мокрый ком, швырнула на берег и взялась за мыло. Кусок был неровным, а течение — бурным, так что действовать приходилось быстро и осторожно. Буджуни стоял на берегу, посвистывая и глазея по сторонам, так что он не вызывал у меня смущения, но и не оставлял без присмотра. Временами он прихлебывал из чаши, однако ни разу не попытался завязать разговор. Когда я выбралась на берег со скрещенными на груди руками, тролль не глядя протянул мне кусок ткани и толстое одеяло, пропахшее пивом и лошадьми. Я с благодарностью завернулась в одеяло целиком и принялась вытирать волосы отрезом ткани.
