— Ты удивишься, но люди любят помогать. Так они успокаивают совесть, замаливают грехи перед теми, перед кем не могут извиниться. И те, кого ты убила, нашли бы таких людей.
— Я не убивала! — возмутилась Алсу. — Я облегчала уход! Они мирно засыпали, не чувствуя бо…
— Это не доказано! — перебил Мономах. — Никто не знает, что ощущают люди, к которым применяется эвтаназия. Невозможно рассчитать дозу медикаментов так, чтобы гарантировать, что пациент не очнется, что у него не наступит агония, судороги, а ведь они могут длиться часами!
— Я находилась с ними от начала и до конца, в прямом смысле держала за руку — я делала то, чего никто другой для них бы не сделал! Я была…
— Ты была их ангелом. Ангелом Смерти. Тебе надо объяснять, что это значит?
— Я не ненормальная! Многие сочувствовали этим людям, хотели бы облегчить им существование, но ни у кого не хватило решимости. Ни у кого, кроме меня!
— Они не просили тебя, Алсу. Они хотели жить!
— Нет, не хотели! Тебя не удивило, что за год ушли всего несколько человек?
— В смысле?
— Те, кому я помогла, прямо или косвенно, умоляли об этом. Они говорили, что их жизнь не имеет смысла, что они доставляют всем лишь хлопоты, что лучше бы им умереть! Я прислушалась к ним.
— Как давно это началось?
— Что началось?
— Алсу, ты работаешь в больнице семь лет. Сколько из них ты «помогаешь» больным подобным образом?
— Давно.
Мономах похолодел.
— Я хорошо помню первого, кто попросил о помощи, — продолжала Алсу глухим голосом, словно забыв о присутствии собеседника. На ее лице появилось умиротворенное выражение человека, погруженного в приятные воспоминания. — Его звали Осипом Ильичом. Врач, хирург… Он все сознавал, понимаешь? У него был тяжелый порок сердца. Помогла бы пересадка, но по возрасту и сопутствующим заболеваниям он не подходил в кандидаты на трансплантацию. Каждый день его мозг заставлял легкие дышать, но они уже не справлялись. Он не мог сидеть, не мог сам себя обслуживать — он ничего не мог сам, даже налить себе воды без того, чтобы не мучиться одышкой.
— И он тебя попросил?
— Да.
— В буквальном смысле?
— Он так смотрел на меня… Я сказала, что это незаконно, но он и так знал. Тогда я предложила ему обратиться к родственникам или друзьям, и он ответил, что у него нет родных, а друзей о подобных вещах он просить никогда не решится. Он пообещал, что об этом не узнают, так как никто не станет ничего выяснять. А еще он объяснил мне, как проделать все так, чтобы не возникло вопросов. На самом деле я действовала не вполне самостоятельно. В тот раз…
— Он сам сделал первую инъекцию?
— Да. Когда Осип Ильич заснул, я испугалась. Я решила, что не стану делать вторую инъекцию, а просто уйду. Он проснется — и ничего не произошло…
— Почему ты передумала?
— Представила, какое разочарование он испытает, поняв, что все еще жив. Он был счастлив, что уходит так, как выбрал сам!
— Алсу, я не знаю, что говорили тебе другие пациенты, но точно уверен, что Суворова о смерти не просила.
Девушка опустила глаза.
— Не прямо…
— Суворова была активной женщиной, и ее болезнь не носила необратимого характера! Рано или поздно для нее нашелся бы протез, я бы его поставил, и она продолжила бы бегать в свою церковь и заниматься… чем она там занималась, понятия не имею!
— Хорошо, — подняв на Мономаха взгляд, ответила Алсу, — Суворова, единственная из всех, умерла не потому, что хотела этого, хоть и постоянно жаловалась на жизнь. Она умерла, потому что нагадила тебе без всяких на то причин!
— Что?!
— Ты был единственным, кто небезразлично отнесся к ее судьбе. Ты звонил в разные инстанции, договаривался с сестринским уходом, принял ее в свое отделение, хотя, по совести говоря, за нее нес ответственность Тактаров. Он скинул с себя старушку, свалил ее проблемы на тебя, и Муратов его поддержал. А она тебя предала!
— Алсу, что ты такое говоришь? Суворова не была мне другом, и у нее не было передо мной обязательств! Ее пугала сложившаяся ситуация, она думала, что единственный выход — достучаться до более высокого начальства, чем главный врач больницы. Суворова не поверила, что я сделаю все для ее выздоровления — и только!
— А должна была! — упрямо вздернув подбородок, возразила Алсу. — Она написала на тебя жалобу, папа мне ее показывал, вместе с анонимками и доносами Тактарова. Но дело даже не в этом. Останься она жива, тебя бы затаскали. Возможно, даже уволили бы, ведь Муратов спит и видит, как бы тебя выжить из больницы. Уверена, у него есть кандидат на твое место — такое «светило», которое вмиг разгонит все отделение! Мало того, что одним своим существованием Суворова доставляла тебе массу хлопот, так она еще и писульку в Комитет настрочила. А с ее смертью то письмо теряло всякий смысл, ведь ты успешно провел операцию, и тебя никто не смог бы ни в чем обвинить… Теперь ты понимаешь, что она должна была умереть?
Логика Алсу выглядела безупречной с учетом ее вероятного диагноза, поэтому Мономах не стал спорить, а спросил:
— А что насчет Гальперина?
— Я не имею к этому отношения. Он не вписывался в мои понятия о человеке, нуждающемся в помощи: у него была семья, деньги и влияние. И уж точно он собирался жить вечно, несмотря на болезнь!
— Девочка моя, что же ты натворила!
При звуке знакомого голоса Алсу вскочила на ноги и задрала голову: со второго этажа быстро спускался Азат Гошгарович Кайсаров.
— Папа?! — пролепетала девушка, отступая назад и упираясь в диван. — Что ты здесь…
Вместо ответа Кайсаров подошел к дочери и привлек ее к себе. Она с облегчением ребенка, который потерялся в универмаге и уже не надеялся, что его найдут, прижалась к его широкой груди. Мономах молчал. Их знакомство с отцом Алсу нельзя назвать успешным, однако сейчас он вел себя так, как и ожидал Мономах, когда приглашал его присутствовать при их с Алсу разговоре. Только родители любят детей безоговорочно, а не за их достоинства. Дети могут ошибаться, вести себя отвратительно, ненавидеть родителей — они будут прощены. Дети могут даже совершить преступление, но для родителей они все равно останутся детьми. Возможно, потому, что они помнят их маленькими, неиспорченными существами и винят себя в том, что допустили ошибку в воспитании? Хотя в случае Алсу это, пожалуй, не так. Она искренне верила, что поступает правильно, а ее поступки были продиктованы сочувствием. Мономах вспомнил, что она говорила о сохранении достоинства. Нет ничего страшнее, чем оказаться беспомощным, полностью зависящим от других. И даже если другие не считают тебя обузой, омрачающей их существование, этот факт ничего не меняет. И все же не Алсу и не кому-то другому решать судьбу таких людей. Мономах не слишком хорошо разбирался в психиатрии, но подозревал, что ей поставят диагноз: ситуация слишком очевидна, чтобы возникли сомнения.
