– А когда родителей выпустили, оправдали, можно ведь было назад вернуться, на исторический поступить? – спросила Верка, глядя в пламя костра.
– Можно было. Но жизнь уже по другому руслу пошла. Я жениться успел, Наташку свою сюда из Питера перетащил. Слишком многое пришлось бы снова менять.
– И сильно жалеете, что все так сложилось? – сочувственно глянула ему в глаза Верка.
– Нет, не жалею, Верочка, – Белявский смахнул с лица наплывшую было грусть. – Геология – великая и прекрасная наука. И в конце концов, это же тоже история. История Земли. Может быть, еще более увлекательная, чем история человечества. Так ведь, Вадим Николаевич, или я не прав? – Белявский повернулся к Диметилу, который молча чистил картошку, но, конечно же, слышал всю последнюю часть разговора. – К слову сказать, Вера Васильевна, мы с Вадимом Николаевичем один и тот же Горный институт закончили. Правда, он значительно позже, но по тем же коридорам ходил и тем же профессорам зачеты сдавал…
– А я знаю, мне уже рассказали, – остановила его Верка.
– Это кто же смог опередить меня? – изобразил вопрос Белявский.
– Ваша Лена, техник-геолог.
– Значит, успели уже перед полем пошептаться? – улыбнулся Белявский. – И много она вам страшных тайн нашей Дабанской партии раскрыть успела?
– Не много. – Верка невольно глянула на Диметила, вспомнив, как рассказывала о нем Ленка. – Будьте спокойны, ничего особенно секретного.
Диметил, почувствовав ее взгляд и, видимо, догадавшись, о ком могли быть разговоры, опустил голову над миской с картошкой и порозовел. А Белявский повернулся к нему и повторил свой вопрос, на который так и не дождался ответа:
– Так все-таки что, на ваш взгляд, Вадим Николаевич, интересней: история или геология?
– Конечно геология. По крайней мере, для меня однозначно. А в школе… В школе я больше географию любил. Хотел стать капитаном дальнего плавания или полярником. Но и историей тоже интересовался. В таком месте жили, где о ней каждый день все вокруг напоминало.
– Это где же? – поинтересовалась Верка.
– В Березове. Есть такой особый городок в Тюменской области.
– Куда Петр II сослал в 1728 году светлейшего князя Меншикова, – подхватил Белявский, демонстрируя знание истории.
– Вот-вот, – подтвердил Диметил. – Но об этом в другой раз. Пора картошку спускать, а то мясо переварится.
– Это ты точно заметил, – согласился Белявский. – Сейчас посолим, бросим немного перчику, а вот лаврушку кидать не станем, чтобы естественный вкус мяса не перебивать. – Он обернулся к Верке. – Запомнила, как надо с барашком обращаться? Он в твоей геологической жизни первый, но, думаю, далеко не последний. А скольких же мы-то съели, души грешные! – Он помешал поварешкой в ведре и снова глянул на нее. – Чуешь, чуешь, Вера Васильевна, какой необыкновенный аромат идет? Изыск да и только! Царское блюдо!
Ужин и впрямь был царским. Сначала геологи ели нарезанное большими кусками свежее духовитое мясо, запивая его наваристым темным бульоном, а затем занялись жареной печенкой и сердцем.
– Ох, давненько я не едал свежатинки, – довольно заметил Белявский среди общей тишины и сосредоточенности. – А на вкус-то какова! Сразу видно, яловая была бараниха, ягнята не сосали, вот и нагуляла жирку.
– Чистейший минерал! – добавил Полковник, подцепив из ведра еще один увесистый кусок мяса и отерев рукавом пот со лба.
– Да, очень вкусно, – вежливо кивнул Зденек.
– Однако, без ребятиска чубуку мала-мала другой бывает. Совсем другой зирный бывает, – негромко заметил Афанасий, ловко отрезая якутским ножом мясо у самого рта. – Был ребятиска, недабно был. Однако, орел сабрал… – Он хитровато глянул сначала на студента, не поднимавшего головы от миски, потом на шурфовщика.
«Ишь, сволочь, специалист!.. Догадался, падла!» – выругался про себя Тамерлан, а вслух произнес небрежно:
– По крайней мере, на солонец одна вышла.
Никто из говоривших больше не стал возражать или развивать свою версию, и охотничье-гастрономическая беседа на том потихоньку и закончилась. С потяжелевшими желудками все начали умиротворенно разбредаться по палаткам. В конце концов у костра остались только Верка и Афанасий. Студентка поставила на огонь ведро с водой, чтобы отмыть жирную посуду, а каюр блаженно и без суеты задымил беломориной, никуда уже не спеша, потому что из-за столь позднего ужина ему вольно или невольно надо было остаться на ночевку в лагере.
Афанасий заговорщически глянул на Верку и негромко произнес:
– Твой бабушка удаган, однако. Мне Валерка рассказал – духа болка тебя да караулил. Дух болка только улахан-большой удаган бывает.
– Да какая уж она там удаганка, – чуть смущенно отреагировала Верка, – просто знахарка деревенская.
– Нет, – возразил ей серьезно Афанасий. – Я да долга тайга живи, маленько понимай. Мой да бабушка – тоже удаган. Удаган-Акулина, большой удаган. Близко лежи, там, – махнул он рукой в сторону своей избушки. – Сто лет лежи. Моя удаган много знай. Бунучка, бунук бабушка удаган свою силу давай. Не бери – все равно давай, маленько давай. Твой бабушка удаган да тебе сила давай. Удаганка мала-мала…
– Да какая я удаганка, – засмеялась Верка.
– Мала-мала удаганка, – стоял на своем Афанасий, – бижу, однако.
– Да вы бы лучше о своей настоящей удаганке-бабушке рассказали, – улыбнулась Верка, – или о себе, если говорите, что внукам шаманская сила переходит.
– Мая шаманский дорога мать закрыл. – Афанасий протянул Верке ладонь, на которой розовел шрам от удаленного в детстве лишнего пальца. – Бот, шаманский кость отрезал.
– Какую такую шаманскую кость? Почему закрыла? – не поняла Верка.
– О-дьэ! – негромко возмутился ее невежеству Афанасий. – Нюча удаганка да ничего шаман не знай! Слушай, однако.
И рассказал ей сначала о решении матери и врачей отрезать ему лишний палец, а потом о необычной истории, приключившейся с ним в детстве и ставшей прямым следствием хирургической операции.
Было ему тогда лет шесть, и, как и все мальчишки, родившиеся в тайге, он в этом возрасте уже уверенно бегал по ближним пролескам и распадкам, собирал ягоды и гонял бурундуков. И вот однажды, когда он забрел в лес чуть дальше обычного, навстречу Афоньке вдруг вышел высокий худой старик в черном одеянии. Едва кивнув в ответ на приветствие испуганного мальчонки, дед ухватил его за руку и буквально поволок в глубину чащи. Между высоких сумрачных елей на небольшой поляне стояло десятка полтора – нет, не людей! – каких-то странных существ. Одни из них были похожи на медведей, волков и лосей, но стоящих на двух обыкновенных ногах, другие походили на людей, но с такими искаженными, иссохшими, костлявыми лицами, на которых не оставалось ничего человеческого. Тянувший из-под елей сквозняк, как показалось Афоньке, зловеще шевелил космы седых волос, у кого они были. Он чуть не умер от страха, а существа оживились и разом потянули к нему руки, негромко что-то забормотали на своем непонятном языке. Различил Афонька только один их дружный призыв, многажды повторенный, как эхо: «Считать. Считать. Считать…» Крючковатые полуистлевшие пальцы, длинные черные когти и просто голые кости без ногтей и кожи стали впиваться в его тело со всех сторон. Афонька дико и громко закричал от ужаса, но не услышал своего голоса – крик просто куда-то исчез, не колыхнув даже травинки на поляне. И тут же он почувствовал, как сущности раздирают его на части, буквально на кусочки. Казалось, он должен был мгновенно умереть от страшной боли, но боли не было и не было ощущения смерти. Наоборот, он ощущал свое живое тело в каждом куске плоти и в каждом из них присутствовал. «Считать! Считать! – призывали друг друга сущности. И вскоре действительно стали считать что-то вслух: – Одна, две, три… двадцать пять… сорок восемь… сто семьдесят две…» Таких больших цифр Афонька даже не знал, но через какое-то время понял, что истязатели считают его кости, складывая их в общую кучу. Наконец худой старик в черном назвал последнюю запредельную цифру и замолчал. В воздухе на какое-то время повисла тишина, потом сущности разом загалдели: «Не хватает! Не хватает! Одной кости не хватает! Нет одной кости! Не подойдет! Не наш!» Они замахали на него руками, и Афонька почувствовал, как снова собирается из костей и кусков в единое целое. Еще миг – и он уже стоял тем же прежним мальчишкой в середине поляны. А потом его цепко ухватила сухая рука и так быстро потащила из леса, что Афонька едва успевал переставлять ноги. В глазах у него снова помутилось. Очнулся он у дороги, идущей в село, ощупал себя руками – цел! – и поскорее побежал домой.
