– А что, боишься нас? – глянула ему с вызовом прямо в глаза Верка, которую в последнее время как-то стало раздражать мужское безразличие к ней всех окружающих, особенно Валерки. Уж у него-то были шансы пробудить в ее душе если не чувство, то хотя бы расположение. Но ведь и пальцем не пошевельнул. Тоже мне, герой-стрелок… – Боишься?!
– Нет, – ответил Валерка, согнав с лица улыбку. – Просто помню… – И вернул Верке гитару.
Было слышно, как где-то далеко зазвенел одинокий комар. А потом раздался голос Белявского, разрядившего ситуацию:
– Итак, господа и дамы, время уже позднее, пора по палаткам. Всем спокойной ночи. Собратьев-геологов завтра с утреца прошу пожаловать в маршруты, ну а горнякам, надеюсь, вертушка тоже работу доставит: погодка-то разгулялась.
Забравшись в спальники, они не слышали, как вернувшийся из тьмы Тамерлан неслышно прошел на край лагеря, потихоньку отцепил растянутую между деревьями медвежью шкуру и куда-то унес.
Утром только и разговоров было что про исчезнувшую шкуру. Висела-то она хоть и за палатками, но на виду, и снять ее даже в сумерках, пока люди сидели у костра, никто бы незаметно не смог. Да и когда по палаткам разбредались, она вроде еще была. По крайней мере, Валерке показалось, что он ее видел. Значит, исчезла ночью.
Афанасий попытался что-то определить по следам, но таинственный посетитель действовал с умом – подошел к шкуре по камням и по камням же ушел к речке, сразу же забредя с берега в воду. Если какие-то отпечатки после него и были, то утренняя роса окончательно их растворила. Все, что осталось – это только небольшие углубления на крупном галечнике да несколько сдвинутых со своих належанных мест булыжин. «Тяжелый, однако», – заключил Афанасий. А куда потом этот «тяжелый» двинулся по речке – одному Богу известно: то ли вверх по течению вдоль берега пошел, то ли вниз, а то ли перебрел-переплыл на другую сторону.
Конечно, все сразу же стали вспоминать Веркиного хромоногого «друга» и грешить на него. Кому, кроме прикормленного косолапого, было ночью к палаткам пожаловать – он-то дорожку уже натоптал. Ну а медвежья шкура еще свежей была, не высохла, мясом пахла – мог утащить и где-нибудь потом сгрызть.
– Однако, да так, – согласился в конце концов со всеми и Афанасий.
А тут окончательно оживший и приободрившийся после вечерней похмелки Полковник выдвинул еще более невероятную гипотезу:
– Не его ли медведиха это была? Они же за сотни километров друг с другом сходятся-расходятся, а до петли тут рукой подать. Услышал и пришел следом.
– Вполне, вполне мог прийти, – хрипло подтвердил Тамерлан, добавив Полковнику вдохновения.
И голос Карпыча зазвучал еще уверенней:
– Медведи, они не хуже людей все понимают. Небось, от тоски по ней пришел и унес шкуру-то, в логове над ней поплакаться… А потом, знамо дело, и мстить может начать…
– Ну это уж ты, старче, перебираешь, – усмехнулся Белявский. – Загнул немного, тайгу с народными сказками спутал.
Мужики понимающе захмыкали, улыбнулась Верка, а Тамерлан, наоборот, нахмурил свои густые брови.
– Обижаешь, Ильич! – зазвенел Полковник. – Да у нас в лагере! Да у нас на Колыме! Чистейший минерал! Опер наш лагерный так же вот посреди лета медведицу убил у медведя ее на глазах. Сначала-то он, медведь, испугался, в тайгу ломанулся, а потом, видно, пришел в себя и зло затаил против опера. Медведи-то, они иные еще и поумней нашего брата бывают. И ведь так же поступил с опером-то. Точь-в-точь. Неделю в засаде сидел, все высматривал и ждал, когда тот, опер-то, в командировку в соседний лагерь уедет. Чтоб отомстить, значит. А у избушки окна маленькие, дверь из толстых плах, крепкая – никак ему не залезть. И придумал ить! В первую же ночь, как опер уехал, забрался на крышу его избушки – а опер-то с женой немного на отшибе жили – разобрал тихонько трубу кирпичную лапами и через разделку в потолке-то и ввалился внутрь. Жена опера и закричать толком не успела: ни в ближних домах не услышали, ни караульные на вышках. Изодрал всю в клочья, говорят, собрали кое-как. Жалко было бабу, ни за что такую смерть лютую приняла, хотя опер-то засранцем бо-ольшим был!
– Нагнал ты на нас страху, Карпыч, – усмехнулся Белявский, – но, как говаривал классик, «свежо предание, а верится с трудом».
– Обижаешь, Ильич! Вот те крест! – побожился Полковник. Чистую правду говорю!
– Тем не менее, – не возражая Карпычу, продолжил Белявский, – свое чрезвычайное положение я не отменял. В маршруты без оружия не ходить, по одному дальше, чем в пределах видимости, от лагеря и места работ не удаляться. Особенно, еще раз подчеркиваю, без оружия! А там через пару-тройку дней посмотрим. – Поглядел на часы и добавил: – Через полчаса всем на работу. Ты, Валерий, пойдешь сегодня в паре с Вадимом, а вы, Вера Васильевна, будьте добры со мной.
Ближние участки они уже опоисковали, и теперь для выхода на исходную точку любого маршрута требовалось не меньше часа. И тут надо сказать, что во время выполнения поискового или съемочного маршрута любой геолог не слишком-то разговорчив со своим помощником – коллектором или маршрутным рабочим. Ему надо внимательно отслеживать и держать в голове все увиденное, что-то соображать в хитросплетении пластов, горизонтов и свит, пронзающих их интрузий, делать замеры азимутов и углов, вести записи в полевой книжке, зарисовки в абрисе, отбирать образцы, отслеживать их маркировку. И потому посторонним разговорам просто нет места – могут отвлечь в тот самый момент, когда судьба явит тебе единственный и едва угадываемый шанс совершить открытие века, а ты не сделаешь его, заболтавшись и завернув голову на собеседника.
Но зато дважды в день для этих самых посторонних разговоров обо всем на свете есть место и время – утренний выход на маршрут и вечернее возвращение домой с его последней точки. Но утро предпочтительнее, поскольку вечером, отмотав десяток, а то и два-три десятка километров, уставшие люди часто возвращаются в лагерь, что называется, на автомате, механически переставляя гудящие ноги и мечтая только о том, чтобы скорее добраться до лагеря, сменить пудовые, отсыревшие за день сапоги на тапочки, поесть и залезть в спальник. И тут уж далеко не всякий способен поддержать дружескую беседу.
Другое дело – утро, полное сил и надежд, само развязывающее язык.
Впрочем, тут можно вести и вполне профессиональные и полезные беседы, особенно для студентов. И Белявский в первый же выход сказал об этом Верке: «Ты спрашивай по ходу побольше, не бойся, как говорится, по голове не ударю. Учеба, теория – это одно, а практика часто совсем другое, да и геологические условия, особенности везде свои. Ты в прошлый раз, как я понял, на платформе практиковалась, а тут – складчатая область. Посему и минералогия совершенно другая, и интрузивные процессы не те. Смотри и мотай на ус. Учись, пока мы живы».
Вот и сейчас он на ходу повернулся в сторону классического обнажения – крутого горного обрыва, похожего на отрезанный ножом кусок слоеного пирога, да к тому же еще и затейливо выгнутого волнами.
