Когда Тибо услышал, что презренное название наложницы применяется к Агнессе Меранской, кровь бросилась ему в лицо и рука невольно ухватилась за эфес кинжала. Однако он обуздал первое движение и дослушал легата, произносившего уже отлучение от церкви короля Филиппа, используя те устрашающие формулы, которые установила римская церковь, призывая все проклятия небесных сил на главу виновного.
«Да будет над ним проклятие на всю жизнь и после смерти, – говорил легат, – да будут прокляты его дети, стада и имущество! Да никто не называет его братом и не подает ему лобзания мира! Да ни один священнослужитель не оказывает ему помощи своими молитвами и не допускает его к подножию алтаря! Да бегут от него все люди во время жизни его и на смертном его одре, да найдет он только поругание и отчаяние! Да остается тело его без погребения и ночная роса да убелит его кости! Да будет он проклят в этом мире, и в будущем во веки веков!»
Исчисления всех бедствий тянулись долго, с неумолимой жестокостью. На коленях, с молитвами и трепетом внимал народ этим проклятиям, которые не возмущали его негодованием, и когда легат увенчал их произнесением имени Святой Троицы, источника всех благ и милосердия, тогда пронесся гул и все голоса присоединились к торжественному и пламенному восклицанию духовенства: «аминь!»
Внезапно светильники погасли, наступила гробовая тишина: духовенство на коленях безмолвно молилось, испуганный, смущенный народ тихо выходил на улицу. Тибо бессознательно пошел следом.
Душой его завладела одна-единственная мысль. Герцог Истрийский, отец Агнессы, узнал гораздо раньше французского двора о мерах, замышляемых папой с целью заставить короля Филиппа развестись с Агнессой, и предвидя оборот, который примет борьба, герцог желал, чтобы в таком случае его советы вовремя достигли дочери. Не смея свободно выразить свои мысли в письме, он выбрал в поверенные одного из рыцарей, останавливавшихся при его дворе на обратном пути из крестовых походов, предоставляя его предусмотрительности решить, в какую именно минуту исполнить его поручение, чтобы напрасно не напугать королеву Агнессу.
Тибо д’Овернь был избран таким поверенным; ему дали поручение сказать королеве, что отец умоляет ее не сопротивляться воле святейшего отца, если ему угодно будет разорвать ее союз.
Тибо знал, что такое поручение разобьет сердце Агнессы, но между тем радостное ощущение надежды, прежде лишь промелькнувшее в его сердце, теперь загорелось яснее, потому что он не сомневался даже, что королева безропотно покорится воле своего отца. Граф сознавал, что минута наступила, но все никак не мог решиться, и сердце его раздиралось надвое.
Трудно было бы выявить причины, побудившие его принять решение; во всяком случае, когда он вернулся в гостиницу, где оставалась его свита, решение это было уже принято.
– Важное дело призывает меня в Париж, – объявил Тибо своему доверенному оруженосцу. – Мы отправляемся немедленно.
Чтобы ускорить отъезд и возбудить энергию своих людей, граф Тибо выказал большую деятельность, какой в нем давно уже не замечали.
Лишь только приговор был произнесен, духовенство сочло своим долгом немедленно привести его в исполнение, и граф, совершая свое путешествие, мог вполне измерить всю глубину отчаяния и бедствия, распространившегося по стране.
В ту эпоху живой и простодушной веры, когда религия занимала такое важное место в жизни народа, пронизывая так сказать во все его существо, никому и в голову не приходило сомнение, чтобы Франция не оказалась проклята Богом. Ежедневное, можно сказать, ежечасное лишение народа потребных ему религиозных утешений и подкреплений не выходило из его ума и не давало ему покоя. Двери церквей были заперты; кресты по дорогам закрыты черным; колокола, указывавшие часы дня и ночи, не звонили ни в городах, ни в деревнях. Этот резкий переход к тишине и безмолвию пробуждал мрачные мысли как в душе барона, охотившегося по лесам, так и в душе крепостного, доканчивавшего работу на полях своего властелина.
Каждую минуту, на каждом шагу новые впечатления еще глубже врезались в напуганные умы под страшным влиянием интердикта. Воскресенья нельзя стало отличить от будничных дней. Родившегося младенца священник крестил ночью, украдкой, как бы совершал преступление. Обряд венчания со всеми своими радостями был вычеркнут из календаря жизни. Больные умирали без исповеди, как будто и надежды не было на спасение; мертвые без священных молитв зарывались в неосвященную землю, где, по мнению того времени, оставались под властью злых духов. Даже кладбища были закрыты, и живые лишены печальной отрады плакать и молиться на могилах своих дорогих покойников.
Повсеместно страна пребывала в мучительной тревоге, которая при малейшем возбуждении могла вспыхнуть и превратиться в мятеж против короля. Но по мере приближения к Иль-де-Франсу страшные признаки гнева римской церкви исчезали. В те времена всякое известие расходилось медленно, и приговор папского легата не распространился еще так далеко.
При дворе не ходили еще слухи о принятых мерах собора, и о нем мало думали, потому что мало боялись; Филипп Август не верил, чтобы папа так скоро привел в исполнение свои угрозы. К тому же, у него имелись другие заботы.
Артур Бретонский – тот юноша, для которого королева Агнесса вышивала одежду, – был лишен престола английского и своих французских владений своим дядей Иоанном Безземельным, и вместе со своею матерью, герцогиней Констанцией, попросил убежища при дворе Филиппа. Давно уже король искал только удобного случая, чтобы вступиться за права сироты, принятого им под свое покровительство, и теперь наступило благоприятное время.
Иоанн Безземельный был самым недостойным и возмутительным королем, и очень скоро настроил против себя своих подданных. Английские бароны, возмущенные его гнусным лихоимством, отказывались оказывать ему помощь; французские вассалы, возмущаемые его безнравственностью, не щадившей даже их дочерей, открыто восставали против него и толпами собирались в Париж, чтобы оказывать должные почести Артуру как своему законному властелину.
Король Филипп всех принимал благосклонно и даже решился поддерживать их всей своей властью, потому что Иоанн Безземельный не прощал ему убежища, предоставленного герцогине Констанции и ее сыну. Будучи крупнейшим вассалом и, следовательно, естественным союзником папы, он посредством интердикта приобретал страшное оружие против своего сеньора. По всем этим причинам дело мудрой и предусмотрительной политики требовало предупредить опасность и низвергнуть грозного врага.
Несколько дней спустя после созыва собора в Дижоне Филипп пригласил к себе баронов из Анжу и Пуату для принесения присяги новому герцогу и, желая придать больше блеска и торжественности этой церемонии, в этот самый день лично произвел Артура в рыцари.
Блистательно было это торжество, для которого Филипп приготовил самую роскошную обстановку. Благородная осанка Артура, его прелестная наружность, сверкающий взгляд, в котором горела пылкость Плантагенетов, привлекли к нему сердца баронов, и когда король Филипп, в качестве восприемного отца нового рыцаря, взял его под руку и вышел с ним из часовни, со всех сторон раздавались восторженные крики и рукоплескания.
