Тибо поспешно удалился и немедленно встретился с молодым человеком в зеленой одежде, который подал ему письмо. Это был Эрмольд де Марси, паж рыцаря Куси. Когда граф прочел письмо, то поспешными шагами, не останавливаясь, дошел до своей квартиры и, не дожидаясь свиты, уехал из Компьена.
По уходу графа д’Оверня Агнесса медленно шла к замку, не совсем оправившись от нового удара.
Подходя к лужайке, она услышала шум шагов в крытой аллее, как раз напротив ее. Она не могла видеть человека, но тотчас узнала его по походке.
– Это Филипп! – воскликнула молодая женщина.
И все ее огорчения были забыты, глаза заблистали радостью.
«Он, вероятно, не заметил меня и прямо пошел в мои покои», – подумала она.
И с этой мыслью королева махнула рукой своим дамам, чтобы они шли быстрее, и сама вспорхнула на крыльцо.
– Не проходил ли государь? – спросила она у пажа, стоявшего в передней.
– Точно так. Государь очень торопился и, кажется, пошел в оружейную. Действительно, там и голос его слышен.
– Да, и я слышу, – воскликнула королева весело. – Это он.
Она поспешила в свои комнаты в ожидании Филиппа.
Глава XVII
Филипп Август вышел из оружейной и медленно поднимался по лестнице большой башни, которая вела в его собственные покои, и так был поглощен своими мыслями, что только перед дверьми в покои королевы заметил, что министр все время следовал за ним.
Герен заклинал его успокоиться.
– Не забудьте, государь, все поступки королевы безукоризненны. Не предавайтесь пылкому увлеченно, в котором после будете горько раскаиваться.
– Не бойся, Герен, – отвечал король. – Я сумею владеть собой.
Он махнул рукой, приказывая министру удалиться, и, отворив дверь, вошел в покои королевы.
Увидев короля, Агнесса вскочила с места и бросилась к нему с такою искренней радостью, способной рассеять сомнения самого недоверчивого сердца. Филипп не выдержал этого испытания и, схватив ее в объятия, крепко прижал к груди.
Но подозрение пускает глубокие корни. Двадцать раз рассудок попирает их, а они опять поднимаются с еще большей силой, как будто с каждым разом обретают новую жизнь в тайных изгибах сердца, давших им приют, вместе с недоверчивостью, гордостью и другими дурными страстями.
Филипп испытывал это на себе. Когда дамы удалились, он сел у пялец, за которыми работала Агнесса и, взяв ее руку в свои, рассеянно ласкал ее. Но луч доверчивой радости, просиявший было на его лице, вдруг исчез; устремив глаза на начатую работу, он мрачно прислушивался к голосу, восстававшему в его сердце, чтобы внушать недоверие и ревность.
Встревоженная задумчивостью Филиппа, который приучил ее видеть только радостное лицо, слышать только утешительные слова, и приписывая его угрюмость неприятным известиям, Агнесса в первую минуту не смела прерывать его размышления и стояла неподвижно, с нежной заботливостью устремив на него взгляд.
Наконец она тихо опустилась на колени перед королем и, не отнимая у него руки, посмотрела ему в глаза.
– Филипп, любишь ли ты меня? – спросила она таким нежным и трогательным голосом, что король был потрясен до глубины души.
– Да, я люблю тебя, Агнесса! – воскликнул он, сжимая ее в объятиях и покрывая поцелуями. – Одному Богу известно, как пламенно я люблю тебя!
Он поднял королеву, посадил ее на место, а сам стал прохаживаться по комнате. Первое время они перебрасывались отрывистыми фразами, потом он перестал отвечать на ее вопросы и опять погрузился в свои горькие размышления. Агнесса в изумлении встала, подошла к Филиппу и положила руку на его плечо, чтобы привлечь к себе внимание.
– Ради Бога, Филипп, успокойся. Сядь со мною рядом и расскажи, что тебя тревожит. Но говори же, твое молчание пугает меня.
– Оставь меня, Агнесса! – отвечал король в нетерпеливом раздражении. – Оставь меня в покое. Немного позже я все скажу.
Ни слова не отвечая, Агнесса села за пяльцы и склонила голову; крупные слезы катились струями по ее щекам. Филипп продолжал мерно расхаживать, но вдруг взглянул на Агнессу и, заметив ее слезы, воскликнул:
– Не плачь, Агнесса, умоляю тебя, не плачь! Если я тебя оскорбил, поверь, это было против воли. У меня столько причин тревожиться и раздражаться, что мне стоит простить минутную угрюмость и дать время успокоиться.
Улыбка озарила лицо Агнессы. Она подставила свое влажное от слез лицо для поцелуя. Филипп обнял жену и, не спуская с нее глаз, хотел проникнуть в ее душу. Но столько было чистоты и нежности в ее лице, что Филипп не осмелился признаться ей в настоящей причине своей тревоги и сам укорял себя за подозрительность, не имея сил победить ее.
«Может ли это быть, чтобы только долг так сильно привязывал ее ко мне? – размышлял он. – Она сама это сказала графу д’Оверню. Но так ли она объяснила свою мысль? Если бы это была правда, могла ли Агнесса быть так внимательна ко всем моим переживаниям? Она кажется такой счастливой при малейшем доказательстве моей любви и так сильно тревожится при самом слабом признаке холодности».
В этих размышлениях, снова пробудивших тоску и муки, Филипп опять сел около пялец. Вскоре новые, еще более печальные мысли овладели им. Лицо его омрачилось. Он думал о возмущении изменивших ему вассалов, о неудовольствии и холодности остававшихся пока верными; об истощении казны, и об этом самом жестоком бедствии, об этом интердикте, который насильственно вычеркивал его королевство из христианского мира и его самого из числа живых.
В его воображении рисовались ужасающие доказательства папского могущества. Перед ним оживали картины, угнетавшие его во время путешествия в Гурне: дети и старики цеплялись за его стремена, требуя религиозной помощи; улицы и дороги, загроможденные рядами умирающих и умерших, могильное безмолвие, царствовавшее в городах, через которые он проезжал; никто ни одним восклицанием не приветствовал его. Между тем как эти мрачные воспоминания поднимались в душе, его рука бессознательно схватила мел, которым королева рисовала цветы и потом вышивала их, – и медленно начертила им на краю пялец слово «интердикт».
С тоскливым и боязливым вниманием следила королева за буквами, составлявшими роковое слово; в первую минуту она не поняла значения его; но, когда наконец оно стало очевидно, глухой вопль вырвался из ее груди, и она побледнела как смерть.
Ей представилось, что угрозы и мучения интердикта поколебали решимость Филиппа, что это было причиной его тревоги и что не осмеливаясь прямо признаться в этом, он придумал это средство, чтобы пояснить ей свои намерения.
Сколько раз в эти недели она представляла себе возможность этой минуты, мысленным взглядом измеряла всю глубину этой тоски, этих страданий, и теперь, когда минута наступила, она осознала, что все предвиденные ей страдания ничто в сравнении с муками действительности. Она чувствовала, как ее сердце разбивается, как ее жизнь иссякает в самом источнике.
