Вот он снова опускается в седло и едет кустарником: путь, очевидно, свободен. Однако, выбравшись из кустарника, он еще раз оглядывает степь.
Солнце уже поднялось над горизонтом, и лучи его бьют всаднику прямо в лицо, – лицо, смуглое от природы и мрачное от тревожных мыслей, но честное и открытое, ибо это лицо Гаспара-гаучо.
Но кто же его спутник? Несмотря на яркий утренний свет, узнать его нельзя, так как лицо его почти все закрыто нахлобученной на лоб широкополой шляпой. Голова его странно свешивается на грудь, чуть не касаясь ее подбородком. Широкий плащ до колен укутывает фигуру.
Лицо его спутника закрыто нахлобученной на лоб широкополой шляпой
Едучи за гаучо, ведущим его лошадь на длинном недоуздке, он не произносит ни слова, не делает ни малейшего жеста. Он сидит в седле неподвижно и только покачивается в такт шагам лошади. Даже руки его не шелохнутся – он не управляет поводьями, бессильно отдаваясь на волю Гаспара. Можно подумать, что это пленник, прикрученный к седлу ремнем или отказавшийся от всякой мысли о бегстве. Но Гаспар – человек мирный, разбоем он не занимается: с какой стати потащит он кого-нибудь за собой насильно?
Но, кто бы ни был неподвижный всадник, Гаспар не обращает на него внимания. Он с ним не заговаривает и даже не оборачивается к нему; гаучо пытливо оглядывает равнину, обшаривая глазами каждый кустик, каждую ложбинку. В то же время он бормочет вполголоса:
– Нет, возвращаться берегом нельзя. Кто бы ни были негодяи, совершившие гнусное дело, они, должно быть, вертятся где-нибудь у реки. Встреться я с ними, они, пожалуй, угостят меня тем же, что и его. Нет, лучше уж сделать крюк и поехать другой дорогой… Да я ведь знаю довольно короткий путь. Можно будет добраться до дому, ни разу не подъехав к реке. Если к этому грязному преступлению приложили руку тобасы, – а, как это ни тяжело, я склонен думать, что без них не обошлось, – то кое-кто из них отправится назад, в становище. Надо держаться от него подальше… Нелегко будет пробраться по открытому месту так, чтобы никто нас не заметил… Но пока что никого, кажется, не видать…
И снова гаучо испытующе вгляделся в равнину. Вздох облегчения вырвался из его груди: вдали он увидел стадо оленей, а неподалеку от них – выводок страусов; те и другие вели себя совершенно спокойно. Это хороший признак! Будь где-нибудь поблизости индейцы, звери и птицы почуяли бы их.
– Ну, кажется, все спокойно. Надо ехать. Времени терять нельзя: чем скорее будем дома, тем лучше… Ах, сеньора, бедная сеньора! Что-то она сейчас думает?.. А что с ней будет, когда мы вернемся?.. Уж не знаю, как и сказать ей. Наверное, лишится чувств. Да и немудрено… Едем: делать нечего. Может, по дороге и придумаю, как подготовить сеньору.
С этими словами он в последний раз оглядывает равнину и трогает коня, второй всадник следует за ним, все такой же немой, недвижный и безучастный.
Глава XII
Змея ползет обратно
Покуда гаучо и его молчаливый спутник стояли еще на опушке зарослей сумаха, к другому краю этих зарослей подъезжал одинокий всадник. Весь наряд его и сбруя коня – узда с удилами, грудной ремень, седло – указывали, что всадник этот не индеец. И в самом деле, подойдя ближе, мы узнали бы в этом раннем путнике Руфино Вальдеца. Блестяще выполнив свою миссию у тобасов и обделав вдобавок еще одно дельце, он возвращался теперь к диктатору, чтобы отчитаться перед ним и получить дальнейшие приказания.
Прошедшую ночь Вальдец провел в лагере индейцев, который и покинул еще до восхода солнца, хотя Агвара по особым соображениям не прочь был захватить его с собой в священный город. Хитрый парагваец, соблюдая свои интересы, сумел найти ряд отговорок. Агваре волей-неволей пришлось его отпустить. Ведь Вальдец был не пленник, а посол, да к тому же обещал скоро вернуться с драгоценными подарками.
Как ни радовался юный кацик своей пленнице, его смущала все же кровавая цена добычи. Возвращаясь к своему племени, он беспокоился, как встретят его старики. Что скажут они, когда узнают всю правду, когда услышат все подробности страшного дела? Всю вину, конечно, Агвара собирался взвалить на Вальдеца. Если б Вальдец остался с ним, Агваре не пришлось бы выдерживать первые объяснения с негодующими старцами: он выставил бы вперед парагвайца и предоставил бы ему успокаивать тобасов. Они кое-что слышали о старой вражде между Гальбергером и парагвайским послом, а тобасы, как и все индейцы, населяющие Чако, признают обычай кровавой мести.
Но Вальдец не пожелал остаться в отряде – и по тем же самым причинам, по которым Агваре так хотелось его задержать. Ни за что на свете не согласился бы он вернуться в священный город тобасов. Он был достаточно умен и слишком дорожил жизнью, чтобы показаться людям, которых оскорбил убийством их гостя. Вальдец отлично представлял себе ту бурю негодования, которую предчувствовал и юный кацик. Он понимал, в какое бешенство придут родные и друзья покойного Нарагваны, под чьим покровительством так долго и так спокойно жил мирный чужестранец. Обещая Агваре скоро вернуться, Вальдец лгал. Переезжая вброд приток Пилькомайо и на месте убийства, он с радостью думал, что никогда больше ни этих зарослей, ни злосчастного брода не увидит…
Довольный своим успехом, Вальдец не забывал и о предстоящем деле – деле, для которого незачем было подниматься далеко вверх по Пилькомайо. Как ни занят он был этими мыслями, как ни спешил к диктатору Парагвая, но ехал осторожно, озираясь на каждом повороте. Особенно пристально оглядел он безлесные берега реки и, только убедившись, что они безлюдны, пустил коня вплавь. Борясь с течением, он не смотрел на воду, взоры его были прикованы к тому берегу.
Но следов Гаспара он не мог разглядеть.
– Вряд ли эти разини уже успели сюда приехать за исчезнувшей парочкой, – пробормотал он. – Еще рано! Тревогу, я думаю, они подняли только ночью и теперь только выступают…
На берегу он осадил коня и с усмешкой взглянул на заросли сумаха.
– В сущности, – прошептал он, – надо поглядеть, что там делается. Кто его знает: а вдруг он?.. Девчонка так орала и билась, что я не успел проверить – до конца ли сделано дело? Если он жив, то, пожалуй, уполз… А может, его и нашли?.. Каррамба! Придется проверить. Это вопрос десяти минут или одного последнего удара…
С этими словами убийца пришпорил коня и въехал в заросли с того же места, что накануне. Так, спугнутый охотниками тигр, крадучись возвращается к растерзанной жертве.
Вот он углубляется в темную чащу и ощупью едет по тропинке тапиров. Он помнит эту тропинку хорошо, даже слишком хорошо, и, ни разу не сбившись с нее, выезжает на прогалину, которую помнит еще лучше, ибо это та самая прогалина, где каких-нибудь двенадцать часов назад он совершил убийство. Теперь она освещена слабым утренним светом.
Не слезая с коня, убийца обозревает почву, но, к величайшему своему изумлению, не видит ничего. На прогалине нет ни живого Гальбергера, ни его трупа.
