– Господин нотариус, прочтите обвинение, – сказал офицер, – но, может быть, графине угодно будет удалиться? – спросил он, конфузясь.
– Нет, – сказала Лизбета, – дело может касаться меня.
– К несчастью, я боюсь, что это так, сеньора, – заговорил нотариус.
Затем он приступил к чтению документа, длинного и написанного канцелярским слогом. Но Лизбета быстро все поняла. Ей с самого начала стало ясно, что она незаконная жена графа Хуана де Монтальво и что против него возбуждено преследование за обман ее и за преступление против Церкви. Следовательно – она свободна, свободна! Под наплывом этого чувства она зашаталась и лишилась чувств.
Когда ее глаза снова открылись, Монтальво, офицер, нотариус, солдаты – все исчезли.
Глава VIII. Стойло Кобылы
Когда Лизбета очнулась в этой пустой комнате, первое, что она почувствовала, была необузданная радость. Она свободна, она уже не жена Монтальво, никогда больше она не будет принуждена сносить его прикосновение. Таковы были ее первые мысли. Она не сомневалась, что все услышанное ею правда. Иначе что могло бы побудить власти к преследованию Монтальво? Теперь Лизбета получила ключ к объяснению тысячи вещей, незначительных сами по себе, но во всей массе образовавших несомненную улику виновности капитана. Не упоминал ли он сам об обязательствах, существующих у него в Испании, и о детях? Не случалась ли ему во сне… Впрочем, бесполезно припоминать все это. Она свободна, вот еще до сих пор лежит на столе символ их союза: изумрудное кольцо, которое должно было дать Монтальво возможность бежать, скрыться от преследования, грозившего ему. Лизбета схватила перстень, бросила его на пол и топнула ногами. После того, упав на колени, она молилась и благодарила Бога и, наконец, совершенно изможденная, легла отдохнуть.
Настало утро, чудное, тихое осеннее утро. Но теперь, когда вчерашнее возбуждение улеглось, у Лизбеты было тяжело на сердце. Она встала и помогла единственной оставшейся в доме служанке приготовить завтрак, не обращая внимания на взгляды, которые девушка искоса бросала на нее. После того она пошла на рынок, чтобы истратить на все необходимое несколько из последних оставшихся у нее флоринов.
На улице она заметила, что служит предметом внимания, так как встречавшиеся с ней толкали друг друга, указывая на нее. Когда, смущенная, она поспешила домой, до ее тонкого слуха долетел разговор двух простых женщин, шедших за нею.
– Попалась, – говорила одна из женщин.
– Поделом ей, – отвечала другая, – зачем гонялась за испанским доном и женила его на себе!
– Еще хорошо, что удалось. Ей ничего не оставалось делать, – перебила первая, – концы надо хоронить скорее.
Оглянувшись, Лизбета увидела, как они пальцами зажимали себе нос, будто стараясь предохранить себя от дурного запаха.
Тут Лизбета уже не могла дольше выдержать и обратилась к женщинам.
– Злые сплетницы, – бросила она им в лицо и быстро пошла вперед, преследуемая их громким, обидным смехом.
Дома ей сказали, что ее ожидают двое мужчин. Они оказались кредиторами, требовавшими больших денежных сумм, которых Лизбета не в состоянии заплатить. Она сказала им, что ничего не знает о всех этих делах. Тогда они показали ей ее собственную подпись на ее заемных письмах, и она вспомнила, что была принуждена подписывать много подобных документов, – все, что ей подавал человек, называвшийся ее мужем, – ради хотя бы кратковременного освобождения от его присутствия. Наконец ростовщики ушли, заявив, что получат свои деньги, хотя бы для этого им пришлось вытащить постель из-под Лизбеты.
После того наступили одиночество и тишина. Ни один друг не пришел утешить бедную женщину. Правда, у нее уже не оставалось друзей, так как по приказанию мужа она прекратила знакомство даже с теми, кто после странных обстоятельств, сопровождавших ее замужество, все еще не чуждались ее. Монтальво говорил, что не желает терпеть в своем доме сплетниц-голландок, а последние думали, что Лизбета из гордости прервала всякие сношения с соотечественниками своего круга.
Наступил полдень, а Лизбета не могла проглотить ни куска. Уже целые сутки она ничего не ела, судорога сжимала ей горло, а между тем в ее положении необходимо было есть. Теперь она начинала чувствовать позор, обрушившийся на нее. Она была замужем и не имела мужа. Скоро ей предстояло сделаться матерью, но каков будет этот ребенок? И что станет с ней самой? Что подумает о ней Дирк, Дирк, ради которого она сделала и перенесла все это? Такие мысли роились в ее голове, когда она весь долгий вечер пролежала в постели, пока у нее не закружилась голова и сознание не покинуло ее. В голове ее водворился полный хаос, целый ад беспорядочных грез.
Наконец из всей массы неясных представлений выступило одно видение, одно желание: желание успокоения и полного мира. Но где она могла найти себе успокоение, кроме смерти? Что ж, почему бы и не умереть! Бог простит ей, Матерь Божья будет заступницей за опозоренную несчастную, неспособную дольше жить. Даже Дирк отнесется к ней с добротой, когда она умрет, хотя теперь, встреться он с ней, без сомнения, закрыл бы глаза рукой. Ей было страшно жарко, и ее мучила жажда. Как прохладна должна быть теперь вода! Что может быть лучше, как медленно спуститься в нее и предоставить ей сомкнуться над бедной больной головой. Лизбета решила выйти из дому и взглянуть на воду; в этом, во всяком случае, не могло быть ничего дурного.
Она закуталась в длинный плащ, надев капюшон на голову, и вышла тихонько из дому, скользя, как привидение, по темнеющим улицам, направляясь к порту, куда стража пропустила ее, приняв за крестьянку, возвращающуюся к себе в деревню. Взошла луна, и при ее свете Лизбета узнала местность. Это было то самое место, где она стояла в день карнавала, когда с ней заговорила женщина, прозванная Мартой-Кобылой, и сказала ей, что знала ее отца. По этому льду она неслась в санях Монтальво во время бега. Лизбета пошла вдоль крепостного вала, вспомнив о заросших тростниковых островках, лежавших в нескольких милях оттуда и только изредка посещаемых рыбаками и охотниками, о большом Харлемском озере, занимавшем многие тысячи акров пространства. Как прохладно и красиво оно должно быть в такую ночь, и как нежно шелестит ветер в камышах, которыми поросли берега озера. Лизбета шла все дальше и дальше, до озера было не близко, но наконец она достигла его, и как хорошо, просторно и тихо было там! Насколько мог охватить глаз, не было видно ничего, кроме сверкающей воды с чернеющими, заросшими тростником островками. Только лягушки квакали в тростнике, да кричала выпь. А на озере плавали дикие утки, оставляя за собой длинные серебряные полосы.
На одном из островков, на расстоянии не дальше выстрела из лука, Лизбета увидела кусты похожих на гвоздику белых болотных цветов, которые ей, бывало, случалось собирать в детстве. Ей захотелось сорвать их теперь. Место было неглубокое, она думала, что сможет перейти вброд на островок, а если и нет, то что за беда. Она, в таком случае, или вернется на берег, или, может быть, навеки уснет под водой. Не все ли равно! Лизбета ступила в воду. Как прохладно и приятно было прикосновение влаги к ногам. Но вот вода дошла до колен, вот уже легкая рябь разбивается о грудь Лизбеты, но она не думала возвращаться: перед ней лежал остров, и белые цветы были уже так близко, что она могла пересчитать их – восемь на одном кусте и двенадцать на другом. Еще шаг, и вода, смочив ей лицо, сомкнулась над ее головой. Она приподнялась, и у нее вырвался легкий крик.
