Снова Арентс взглянул в окно.
– Он умирает! – воскликнул он. – Солдат проткнул его из сострадания пикой, голова его поникла. О Господи, если будет на то воля Твоя, даруй нам знамение.
По комнате пронеслось какое-то странное дуновение – холодное дыхание коснулось лбов молящихся и подняло их волосы, принося с собой ощущение присутствия Андреаса Янсена, мученика. И вдруг на стене, противоположной окнам, на том самом месте, где обыкновенно стоял Андреас, появилось знамение – или то, что присутствующие признали знамением. Быть может, то было отражение огня с улицы, только на стене в потемневшей комнате явственно появилось изображение огненного креста. Секунду оно оставалось видимым, затем исчезло, но в душу каждого из присутствующих оно внесло особое настроение: всем оно послужило наставлением, как жить и умереть. Крест исчез, и в комнате царило молчание.
– Братья, – раздался голос Арентса, говорившего в темноте, – вы видели. Через мрак и огонь идите за крестом и не бойтесь!
Собеседование кончилось, и внизу, на опустевшей площади, палачи убирали обгоревшие останки мучеников, чтобы бросить их с обычными грубыми шутками в темнеющие воды реки.
Участники собеседования по одному и по двое стали уходить через потайную дверь, ведшую в узкий проход. Взглянем на некоторых из них в то время, как они крадучись направляются по боковым улицам к одному дому на Брее-страат, уже знакомому нам: двое идут впереди, а один позади.
Двумя первыми были Дирк ван Гоорль и его сын Фой, в родстве которых не могло быть сомнения. Дирк был тем же Дирком, что и двадцать пять лет тому назад, – коренастый, сероглазый, бородатый мужчина, красивый по голландским понятиям, только несколько располневший и более задумчивый, чем прежде. Вся массивная фигура носила отпечаток его добродушного, несколько тяжеловесного характера. Сын его, Фой, очень походил на него, только волосы у него были соломенного цвета, а глаза не серые, а голубые. И хотя в настоящую минуту они смотрели грустно, но вообще это были веселые, ласковые глаза, так же, как и все его несколько детское лицо – лицо человека, склонного видеть в вещах лишь хорошую сторону.
В наружности Фоя не было ничего особенного, но на всякого, встречавшегося с ним в первый раз, он производил впечатление человека энергичного, честного и доброго. Он походил на моряка, вернувшегося из долгого плавания, во время которого он пришел к убеждению, что жить на этом свете приятно и что жить вообще стоит. Когда Фой шел теперь по улице своей слегка покачивающейся походкой моряка, ясно было, что даже ужасная сцена, только что происходившая на его глазах, не могла вполне изменить его веселого, жизнерадостного настроения.
Из всех слушателей Арентса ни один не принял так близко к сердцу увещевания проповедника об уповании и беззаботном отношении к будущему, как Фой ван Гоорль.
По своему характеру Фой не мог долго горевать. Dum spiro spero
[29] – могло быть его девизом, если бы он знал латынь, и он не собирался горевать, хотя бы даже ему предстояло в будущем сожжение на костре. Эта веселость в такое тяжелое, грустное время была причиной того, что Фой стал всеобщим любимцем.
Позади отца с сыном шла гораздо более замечательная личность – Фриц Мартин Роос, или Мартин Красный, названный так по цвету своих огненно-красных волос и бороды, спускавшейся ему на грудь. Ни у кого во всем Лейдене не было второй такой бороды, и уличные мальчишки, пользуясь добродушием Мартина, пробегая мимо него, спрашивали, правда ли, что аисты каждую весну вьют в ней гнезда. Этот человек, которому на вид можно было дать лет сорок, уже десять лет был верным другом Дирка ван Гоорля, в дом которого он поступил при обстоятельствах, о которых мы скажем в свое время.
Посмотрев на Мартина, вы бы не назвали его великаном. Между тем он был очень высокого роста, выше шести футов и трех дюймов. Его рост умалялся большим животом и привычкой горбиться, именно с целью скрыть свой высокий рост. По всем своим размерам Мартин был действительно замечателен, так что человек с обыкновенными руками, стоя перед ним, не мог бы обхватить его. Цвет лица его был нежен, как у молодой девушки. Лицо же у него было почти плоское, как полная луна, нос пуговкой. От природы в его сложении не было ничего особенного, но вследствие некоторых событий в своей жизни, когда он был, как мы называем теперь, атлетом по профессии, он приобрел оригинальную манеру держать себя. Брови у него были нависшие, но из-под них смотрели большие круглые голубые глаза под толстыми белыми веками, совершенно лишенными ресниц. Однако когда обладатель этих глаз сердился, они начинали дико сверкать: они вспыхивали и горели, как фонари на носу лодки в темную ночь, и это производило тем большее впечатление, что вся его остальная фигура оставалась при этом совершенно безучастной.
Вдруг, в то время как эти три человека шли по улице, послышался шум бегущих людей. Тотчас же все трое скрылись за воротами одного из домов и притаились. Мартин стал прислушиваться:
– Их трое, – шепнул он, – впереди бежит женщина, и ее преследуют двое.
В эту минуту неподалеку распахнулась дверь, и показалась рука с факелом. Он осветил бледное лицо бежавшей женщины и преследовавших ее двух испанских солдат.
Рука с факелом скрылась, и дверь захлопнулась. В эти дни спокойные бюргеры избегали вмешиваться в уличные беспорядки, особенно если в них принимали участие испанские солдаты. Снова улица опустела, и слышался только звук бегущих ног.
Как раз в тот момент, когда женщина поравнялась с воротами, ее нагнали.
– Пустите меня! – с рыданием молила она. – Пустите! Не довольно ли того, что вы убили мужа! За что вы преследуете меня!
– За то, что вы такая хорошенькая, моя милочка, – отвечал один из негодяев, – и такая богатая. Держи ее, друг. Господи, как она брыкается!
Фой сделал движение, будто собираясь броситься из-под ворот, но Мартин ладонью своей руки удержал его, по-видимому не делая ни малейшего усилия, но так крепко, что молодой человек не мог пошевелиться.
– Это мое дело, менеер, – проговорил он, – вы нашумели бы.
В темноте было слышно только его прерывистое дыхание. Двигаясь с замечательной осторожностью для такой туши, Мартин вышел из-за ворот. При свете летней звездной ночи оставшиеся в засаде могли видеть, как он, не замеченный и не услышанный солдатами, людьми высокого роста, подобно большинству испанцев, схватил их сзади за шиворот и столкнул головами. Об этом можно было судить по движению его широких плеч и бряцанию солдатских лат, когда они соприкоснулись. Но солдаты не издали ни одного звука. После того Мартин, по-видимому, схватил их поперек тела, и в следующую минуту оба солдата полетели головами вниз в канал, протекавший посередине улицы.
– Боже мой! Он убил их! – проговорил Дирк.
– И как ловко! Жалею только, что дело обошлось без меня, – сказал Фой.
Большая фигура Мартина обрисовалась в воротах.
