– Очень мило, очень мило, – проговорила Лизбета (в озабоченном уме которой пустые слова сонета отдавались, как жужжание пчел в пустом улье), – хотя я и не понимаю, каким образом у тебя хватает духу писать в такое время сонеты молодым женщинам, которых ты не знаешь.
– Поэзия – великая утешительница, матушка, – наставительно заявил Адриан. – Она возвышает ум, отрывая его от мелочных повседневных забот.
– Мелочных повседневных забот! – повторила Лизбета с горечью и невольно воскликнула: – Ах, Адриан, неужели в тебе нет сердца, что ты можешь смотреть на сожжение святого и, вернувшись домой, философствовать о его мучениях? Неужели в тебе никогда не проснется чувство! Если б ты видел сегодня утром эту несчастную, всего три месяца назад бывшую счастливой невестой! – заливаясь слезами, Лизбета отвернулась и убежала из комнаты, вспомнив, что судьба фроу Янсен могла завтра стать и ее судьбой.
Это проявление волнения окончательно расстроило слабонервного Адриана, искренне любившего мать, слез которой он не мог выносить.
– Проклятая история, – думал он, – отчего нам нельзя уехать в какую-нибудь страну, где не было бы никакой религии, кроме разве поклонения Венере. Да, в такую страну, где в апельсиновых рощах журчат ручьи, а прекрасные женщины с гитарами в руках охотно слушают написанные для них сонеты, в страну…
В эту минуту отворилась дверь, и в ней появилось круглое багровое лицо Мартина.
– Хозяин приказал узнать, придете ли вы на работу, хеер Адриан? Если же не придете, то потрудитесь дать мне ключ от кассы, ему нужна книга чеков.
Адриан поднялся было со вздохом, чтобы идти, но передумал. После мечтаний о зеленых рощах и красивых дамах ему показалось невозможным вернуться в прозаическую, душную литейную.
– Передай, что я не могу прийти, – сказал он, вынимая ключ.
– Слушаю, – отвечал Мартин, – отчего не можете прийти?
– Потому что пишу.
– Что пишете? – допрашивал Мартин.
– Сонет.
– Что такое сонет? – наивно спросил Мартин.
– Невежда-клоун! – проворчал Адриан и вдруг, вдохновившись, объявил: – Я покажу тебе, что такое сонет, я прочту тебе его. Войди и запри дверь.
Мартин повиновался и был награжден чтением сонета, из которого не понял ничего, кроме имени дамы – Изабеллы д’Ованда. Но Мартин не был лишен ехидства.
– Великолепно! – проговорил он. – Великолепно! Ну-ка прочтите еще раз, менеер.
Адриан с удовольствием исполнил его желание, помня рассказ о том, как песни Орфея очаровывали даже зверей…
– А, так это любовное письмо? – догадался наконец Мартин. – Письмо к черноглазой красавице-маркизе, которая, я видел, смотрела на вас?
– Нет, не совсем так, – отвечал Адриан, очень довольный, хотя и не мог припомнить, когда красавица-маркиза удостоила его благосклонного взгляда. – Пожалуй, можно назвать и так, идеализированное любовное послание, послание, в котором страстное и нежное поклонение окутано покрывалом стихов.
– Точно так… Вы хотите послать ей его?
– Как ты думаешь, она не обидится? – спросил Адриан.
– Обидится! – сказал Мартин. – Если обидится, то, значит, я не знаю женщин! – (Он и в самом деле не знал их). – Нет, ей будет очень приятно, она будет перечитывать ваше письмо, выучит его наизусть, положит себе под подушку и, думаю, пригласит вас к себе. Ну, мне пора, благодарю вас за чудное письмо в стихах, хеер Адриан.
– Правда, как обманчива бывает иногда наружность, – рассуждал Адриан, когда дверь затворилась. – Я всегда смотрел на Мартина, как на грубую скотину, а между тем в груди его при всем его невежестве тлеет священная искра. – И он решил, что при первом удобном случае прочтет Мартину еще несколько своих произведений.
Если бы только Адриан мог быть свидетелем сцены, происходившей в это время на заводе! Отдав ключ от кассы, Мартин отыскал Фоя и рассказал ему обо всем происшедшем. Мало того, коварный предатель передал ему черновик сонета, поднятый им с пола, и Фой, в кожаном фартуке, сидя на краю формы, прочел его.
– Я посоветовал ему послать его, – продолжал Мартин, – и, клянусь святым Петром, я думаю, он это сделает. И не будь я Красный Мартин, если после этого дон Диас не станет преследовать его с пистолетом в одной руке и стилетом в другой.
– Вероятно, будет так, – захлебываясь от смеха и болтая в воздухе ногами от удовольствия, подтвердил Фой. – Старика называют «ревнивой обезьяной». Он, вероятно, распечатывает все письма своей супруги.
Таким образом, поэтические старания сентиментального, возвышенно чувствовавшего Адриана вызвали только насмешку со стороны прозаического, практичного Фоя.
Между тем Адриан, почувствовав необходимость в свежем воздухе после поэтических упражнений, снял своего кречета с шеста – он был любитель соколиной охоты – и, взяв его на руку, отправился поискать дичи на болотах, за городом.
Не пройдя и половины улицы, он уже забыл и Изабеллу, и сонет. Это был странный характер, не исчерпывавшийся исключительно сентиментальностью – порождением праздности и тщеславия. В настоящее время его назвали бы фатом. Обладая способностью своего отца, Монтальво, красиво выражаться, он не унаследовал вместе с тем его юмора. Как упомянул Мартин, кровь отца преобладала в нем: он был испанец и по внешности, и по духу.
Например, внезапные необузданные вспышки страсти, которым он был подвержен, представляли чисто испанскую черту. В этом отношении в нем не было ни капли нидерландской флегматичности и терпения. И именно эта черта характера больше, чем его взгляды и стремления, делала его опасным, так как, несмотря на то что в сердце он часто имел хорошие намерения, последние сплошь и рядом уничтожались внезапными порывами ярости.
С самого своего рождения Адриан редко встречался с испанцами, и влияние, под которым он вырос, особенно со стороны матери, – существа, более всех на свете любимого им, – было антииспанское. А между тем, будь он идальго, выросшим при дворе в Эскориале
[32], он не мог бы быть более чистым испанцем. Он вырос в республиканской атмосфере, а между тем в нем не было привязанности к свободе, воодушевлявшей нидерландцев. Непреклонная независимость голландцев, их всегдашнее критическое отношение к королевской власти и издаваемым ею законам, их неслыханное притязание, что не одни только высокопоставленные лица, в жилах которых течет голубая кровь, но вообще все усердно работающие граждане имеют право на все, что есть хорошего на свете, – все это было несимпатично Адриану. С детства он был членом диссидентской Церкви – принадлежал к исповедникам новой религии. В душе же он отвергал эту веру с ее скромными проповедниками и пастырями, с ее простым богослужением, с ее длинными, серьезными молитвами, приносимыми Всемогущему в полумраке подвала или на сеновале коровника.
